Фестшрифт 75

Кузнецов И.

Recent Nobelist from Turkey on Kars and the Diversity

Pamuk: Snow

Orhan Pamuk, 2006 Nobelist from Turkey (b. 1952, Istanbul), is author of a series of brilliant books depicted several challenges and dilemmas of the modern (Western and Turkish) society, such as: The White Castle (1985), The Black Book (1994), My Name is Red (1998), The Snow (2002), and Istanbul (2003). The book under reviewing (Snow or originally Turkish KAR) is about an intellectual named KA who visited KARS, small and pitiful town in Eastern Anatolia, but with rich historical background as an ancient multi-ethnic place on crossroads between the Ottoman and the Russian Empire. In three parts (“Streets of Dream,” “All Humankind and Stars,” and “Have Patience, Little Girl, Reinforcement is Coming from Kars”) entitled after headlines of Ka’s lost poetry as well as the book’s chapters a reviewer discusses the following issues: Armenian legacy in the history of Turkey, nationalism vs. the diversity, liberty movement of the Kurds, Turkey in Global World. The review contains many original Pamuk’s passages and some comments on them.

Памук, Орхан. Снег: [роман] / пер. с тур. А. С. Аврутиной. СПб.: Амфора, 2006. 542 с. [Pamuk, Orhan. Kar. Iletisim Yayincilik A. S, 2002]

Орхан Памук родился 7 июня 1952 года в Стамбуле, в последствии неоднократно жил на Западе, где первую известность ему принес исторический роман «Белая крепость» (1985). Следующей значительной его работой стала «Черная книга» (1994), по которой был снят фильм. В декабре 1998 года в знак протеста против политики властей Турции в отношении курдов Памук отказался от присужденной ему на родине награды «Народный писатель». Очередной роман «Меня зовут Красный» (1998) был опубликован им уже в Америке. На сегодня О. Памук – Нобелевский лауреат (2006), автор 7 романов, изданных на более чем 40 языках.

«Снег» (в оригинале Kar) вышел по-русски еще до получения его автором Нобелевской премии по литературе и теперь продается в магазинах в той же обложке, но с наклейкой в виде медали. Эта очередная книга О. Памука, не самая новая – перед «Стамбулом» (2003) – все о том же. Кроме антитез глобального общечеловеческого звучания – «жизнь/смерть», «любовь/ненависть», «добро/зло», – она волнует нас и другими, так сказать, локальными, такими, как «Запад/Восток» и «Европа/Турция», которые кажутся тоже непримиримыми. Некий турецкий интеллектуал, поэт и эмигрант, в Карсе, бедном и неблагополучном городе Восточной Анатолии, собирает материал о девушках-самоубийцах (мотив – запрет на ношение чаршафа в светских учебных заведениях, актуальный для современной Турции). Здесь он встречается с людьми блестящими и не совсем, путается в воспоминаниях и грезах о будущем. С какого-то момента понятно, что основная цель пребывания героя в городе – встреча с любимой (Ипек). Иронично-сатирические, даже веселые абзацы перемежаются с горечью, и все заканчивается чудовищной трагедией. Более важно, что главный герой очень уж близок самому автору (его «друг»?) и вплетен в некую вечную связь (впечатан в кристаллик божественно совершенной снежинки), посему, может быть, и носит вполне кафкианское имя: Ka—Kar—Kars (уверен, что об этой филологической «догадке» до меня написали уже все, что можно)… В четырех эпиграфах к роману запрограммированы:

Авторский метод (все внимание не на типажи, выкрашенные в открытые цвета, хотя они также присутствуют, а на «опасные крайности», такие как «честный вор», «милостивый убийца» или «западный суеверный (sic!) атеист»);

Главное в сюжете (слова Стендаля о политике в литературе, подобной пистолету, стреляющему посреди концерта!);

Идеи (мессидж), которые нам предлагают (Достоевский: «Уничтожьте народ, истребите, заставьте его молчать. Потому что просвещение Европы гораздо важнее народа»). Так поступал Ататюрк и сейчас поступают его наследники;

Те, для кого предназначены эти идеи («Европеец во мне утратил покой»)1. В книжных лавках Стамбульского аэропорта легко найти роман в английском переводе, но почти невозможно – в оригинале. В 2005 г., напуганный 50-летием Геноцида и смелыми высказываниями о нем Памука, один из уездных начальников по культуре (в Бафре?) распорядился изъять из вверенных ему библиотек все писания этого автора. Исполнители не смогли выполнить указание – там попросту не оказалось вредоносных книг.

Такая концептуальность, несомненно, декларируема – вторая и последняя (обещаю – больше не буду) моя искусствоведческая «догадка». В эпиграфе к «Черной книге» от лица некоего выдуманного «Адли» Памук уже призывал: «Не пользуйтесь эпиграфами, ибо они убивают тайну написанного»2. Все мельчайшие нюансы в романе «Снег» сила писательского мастерства делает стереоскопически убедительными. И поскольку в фокус попал именно Карс, причем очень уж документалистски и антропологически прописанный, вообще надо сказать, что у Памука получилось даже какое-то краеведение, то, многократно извиняясь, к неблагодарному делу анализа творчества гения подключаюсь и я – человек, очень далекий от искусства.

«Улицы мечты»

Наряду с другими героями в романе действует и еще один, безличный, но вполне самостоятельный – прошлое, история города Карса. Герой этот вступает в самом начале, почти одновременно с Ка, в пункте назначения покидающим автобус, который занес его туда из Эрзурума, и неоднократно напоминает о себе и дальше. Он – между Ка и снегом в каждый судьбоносный момент, так что под реальными сегодняшними улочками и домами Карса все четче проступает иная, призрачная топографическая сетка:

Общий вид, панорама города: «Проходя под дикими [одичавшими, заброшенными – И. К.] маслинами и платанами, ветви которых были покрыты снегом, Ка смотрел на старые и ветхие РУССКИЕ [выделения здесь и далее мои – И. К.] дома, из окон которых наружу высовывались печные трубы; на снег, который покрывал АРМЯНСКУЮ церковь, пустовавшую уже тысячу лет и возвышавшуюся между дровяными складами и электрическим трансформатором; он смотрел на задиристых собак, лаявших на каждого проходившего по каменному мосту, построенному пятьсот лет назад через речушку Карс, скованную льдом; на тоненькие струйки дыма, подымавшиеся от крохотных лачуг в квартале Кале-ичи, которые под снегом казались совсем пустыми и заброшенными; и ему стало так грустно, что на глаза навернулись слезы»3.

В Управлении безопасности: «Управление безопасности Карса представляло собой длинное трехэтажное здание, растянувшееся вдоль проспекта Фаик-бея, где расположились старинные каменные здания, оставшиеся после богатых РУССКИХ и АРМЯН, в большинстве своем использовавшиеся для государственных учреждений. Пока они ждали помощника начальника службы безопасности, Сердар-бей показал Ка высокий украшенный потолок и сообщил, что при русских, в 1877-1918 годах, в этом здании был особняк в сорок комнат одного богатого АРМЯНИНА, а затем оно стало РУССКОЙ больницей»4.

В отеле «Кар-палас», который держат Тургут-бей и его дочери, и где Ка останавливается: «О прежних хозяевах отеля «Кар-палас», где остановился Ка, я впоследствии услышал много историй: один почитавший Восток профессор университета, которого царское правительство вместо Сибири отправило сюда в более легкую ссылку, или АРМЯНИН, торговавший крупным рогатым скотом; позже здесь расположился сиротский приют для турецких греков… Кто бы ни был его первый хозяин, он построил этот дом, которому было уже сто десять лет, так же, как и другие дома Карса того времени: он устроил в нем очаг, размещавшийся внутри стен, который назывался «печь», очаг, у которого было четыре стороны, и он мог одновременно обогревать четыре комнаты. В республиканский период турки так и не научились пользоваться ни одной из этих печей, и первый хозяин-турок, который переделал дом в отель, перед входной дверью во двор разместил огромную латунную печь, а в комнаты позже провел водяное отопление»5.

В Национальном театре, где происходит жуткий фарсовый «театральный» переворот: «[П]уля проделала огромную дыру в полу частной ложи, в которой в начале 1900-х годов располагался со своей семьей, в мехах, один из богатых АРМЯНСКИХ торговцев кожей, Киркор Чизмеджян [от тур. cizmeci ‘сапожник’ – И. К.], в те вечера, когда приходил в театр»6.

Около Управления финансов и резиденции губернатора: «В крошечном парке со статуей Ататюрка, напротив особняка губернатора, не было ни кого. Ка не заметил никакого движения и перед зданием Управления финансов, которое сохранилось со времен РУССКИХ и было самым пышным зданием Карса. Семьдесят лет назад, после Первой мировой войны, когда войска царя и падишаха [один из титулов Османского султана – И. К.] ушли из этого района, здесь находилось правительство независимого турецкого государства с парламентом [т. н. Карсской или Юго-Западной Кавказской Республики – И. К.]. Напротив находилось старое здание АРМЯНСКОЙ постройки, разрушенное английскими солдатами, поскольку оно было резиденцией правительства того же упраздненного государства. Не приближаясь к зданию, которое строго сохранялось, сейчас это была резиденция губернатора, Ка повернул направо и направился прямо к парку»7.

В штабе актера Суная Заима, главного зачинщика «театрального» переворота: «Это был одноэтажный особняк, который огорчил Ка в первый вечер его приезда в Карс своей красотой и заброшенностью. После того, как город перешел в руки турок и в первые годы Республики, здесь двадцать три года жил с пышностью один из известных купцов, торговавший кожей и дровами с Советским Союзом. Маруф-бей и его семья – вместе с поварами, слугами, запряженными лошадьми санями и повозками. В конце Второй мировой войны, когда началась холодная война, Управление национальной безопасности обвинило известных и богатых людей Карса, торговавших с Советским Союзом, в шпионаже, арестовало их и измывалось над ними, и они исчезли, чтобы никогда больше не вернуться, а особняк из-за судебных тяжб по наследству примерно двадцать лет простоял пустой. В середине 1970-х одна марксистская фракция с дубинами в руках захватила этот дом и использовала его как свой центр, здесь планировались некоторые политические преступления (мэр города, адвокат Музаффер-бей, был ранен, но спасся), а после военного переворота 1980-го года здание опустело и позднее превратилось в склад бойкого продавца печей и холодильников, купившего маленький магазинчик по соседству, а три года назад было превращено в швейное ателье на деньги, накопленные одним предпринимателем и фантазером-портным, который поработал портным в Стамбуле и арабских странах и вернулся в родные места»8.

Местами начинает казаться, что у этого героя «история» есть даже этническое происхождение, русское или армянское, но никак не официальное турецкое. Во всяком случае, для Ка и для самого Памука, не как для окружающих, прежние улицы из древних церквей и особняков, когда-то населенных армянскими купцами и русскими помещиками, точно ценнее, лучше современных, состоящих из офисов чиновников, военных и охранки и лачуг безработных:

«Ка, решивший не воспринимать происходящее всерьез, сел за стол, стоявший рядом с не горевшей печью, и спокойно записал стихотворение, появившееся в голове.

Главной темой стихотворения, которое Ка впоследствии назовет «Улицы мечты», были заснеженные улицы Карса, но в этих тридцати шести строчках много говорилось и о старых улицах Стамбула [родной город и героя и автора – И. К.], о городе-призраке Ани, оставшемся после владычества Армении, о пустых, страшных и удивительных городах, которые Ка видел в своих снах»9.

В контраст этому Мухтар, первый муж Ипек, несостоявшийся поэт, серый человек, нынче исламист, потому что так «хорошо», в общем, антипод Ка, не видит, не любит призрачную сетку истории, куда более многообразной, чем та, которой учат в школе:

«Мухтар, показывая мне помещения, оставшиеся от Национального Театра [после подавления «театрального» переворота – И. К.], которые он превратил в склад бытовой техники, согласился с тем, что несет «небольшую» ответственность за то, что было разрушено здание, построенное сто лет назад, но постарался меня утешить тем, что: «Вообще-то здание было не турецкое, а армянское»10.

И людей, как Мухтар несущих лишь «небольшую» ответственность и исповедующих упрощенные националистические версии истории, куда больше. Оттого памятники действительно разрушаются, а те, которые остались, сохраняются чаще по воле случая. О зданиях по соседству с военным штабом: «Этот участок, где в 1960-х годах проектировался большой парк в центре города, после военного переворота в 1970-е годы был обнесен стеной и превращен в центр, застроенный жилищами военных, вокруг которых дети, которым негде было играть, катались на велосипедах среди чахлых тополей, новыми штабными строениями и учебными полосами, и таким образом дом, в котором останавливался Пушкин во время своего путешествия в Карс, и конюшни, которые спустя сорок лет после этого царь приказал построить для казачьей кавалерии, были спасены от разрушения (о чем написала близкая военным газета «Свободная родина»)»11.

Кто-то сказал бы, что поскольку «на самом деле Карс был армянским», Памук просто восстановил историческую правду, и на этом можно поставить точку. Тем не менее, вопрос «этнического происхождения» в прошлом Карса для писателя куда сложнее. Изложению его взглядов на этот счет посвящено специальное место в главе «Бедность и история»:

«Когда-то в Карсе жили обеспеченные люди среднего класса, которые устраивали приемы, длившиеся целые дни, давали балы в своих особняках, отдаленно напоминавших Ка его детство. Эти люди, занимаясь торговлей, собрали свои состояния потому, что Карс находился на пути в Грузии, в Тебриз, на Кавказ и в Тифлис, и потому, что город был важным рубежом для двух великих империй – Османской и Российской, разрушивших его в последнем столетии; и из-за больших армий, которые империи расположили, чтобы охранять это место среди гор. В османские времена здесь было место, где жили люди разных национальностей: различные черкесские племена [мухаджиры-беженцы, бежавшие в 1860-е гг. от русских с Кавказа – И. К.], курды [сунниты, шииты и даже езиды, говорящие по-курдски, – И. К.], грузины [давно принявшие ислам – И. К.], византийские греки [лучше сказать понтийские греки и тюркоязычные, но православные урумы – И. К.], поселившиеся со времен Персидского, Византийского и Понтийского царств и бежавшие сюда от монголов и персов, люди, оставшиеся со времен Армянского государства, чьи церкви были возведены тысячу лет назад и некоторые из которых и сейчас стояли во всем своем великолепии [другие уничтожили Мухтары всех эпох – И. К.]. После того как в 1878 году крепость, построенная пятьсот лет назад, сдалась русским войскам, часть мусульман была изгнана [среди них особенно много было черкесов, теперь уже дважды мухаджиров – И. К.], однако богатство города и его МНОГОЛИКОСТЬ продолжали существовать. В русский период, когда особняки пашей, находившиеся рядом с крепостью, в квартале Кале-ичи, бани и османские здания начали разрушаться, царские архитекторы в южной долине речушки Карс возвели новый город, который быстро богател и состоял из пяти параллельных друг другу улиц и одного проспекта, проложенных ровно, с гармонией, неизвестной ни в одном городе Востока [в другом месте О. Памук пишет, что архитекторов приглашали из самого Петербурга – И. К.]. Этот город, куда приезжал царь Александр III, чтобы встретиться со своей тайной возлюбленной и поохотиться, давал возможность русским двигаться на юг, к Средиземному морю и захватить торговые пути, был заново отстроен с большими финансовыми затратами. Именно такой Карс, очаровавший Ка во время его приезда двадцать лет назад, стал этим печальным городом с его улицами, с его крупной брусчаткой, дикими маслинами и каштанами, посаженными во времена Турецкой Республики. Но в то же время это был не османский город, деревянные здания того периода были полностью сожжены и разрушены во время НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКИХ и межродовых войн.

После нескончаемых войн, произвола, массовой резни [вспышки армяно-турецких столкновений были здесь уже в 1905-1905 гг.; Геноцид 1915 г. коснулся Карсской области мало, так, как она продолжала еще находиться в составе Российской империи, зато в 1918-1919 гг. – Карс стал переходить из рук в руки – резня несколько раз снова вспыхивала – И. К.] и восстаний, когда город оказывался в руках армянской [вошли весной 1919 г. и продержались ок. года – И. К.], русской [вплоть до лета 1918 г. – И. К.] и даже на какое-то время английской армий [пару недель в апреле 1919 г. – И. К.], после того, как на короткий период Карс стал независимым государством [просуществовало зимой-весной 1918-1919 гг. – И. К.], в октябре 1920 года в город вошла турецкая армия под командованием Казыма Карабекира, статую которого впоследствии установили на Вокзальной площади. Турки, которые спустя сорок три года вновь захватили город, изменили этот царский план города и поселились здесь, а культуру, которую принесли в город цари, также присвоили, поскольку она сочеталась с республиканским энтузиазмом европеизации, а пять русских улиц назвали в честь пятерых известных в истории Карса генералов [те самые проспекты Казыма Карабекира, Фаик-бея, Халит-паши и др., на которых происходят почти все события романа – И. К.], поскольку не знали никого более великого, чем военные.

Это были годы европеизации, о которой с гордостью и яростью рассказывал прежний глава муниципалитета, состоявший в Народной партии. В народных домах давались балы, под железным мостом, который, как заметил Ка, проходя утром, местами поржавел и прогнил, устраивались соревнования по катанию на коньках, приехавший из Анкары театр, чтобы сыграть трагедию «Царь Эдип», вызвал бурные аплодисменты республикански настроенного среднего класса Карса (хотя со времени войны с Грецией еще не прошло и двадцати лет); пожилые богачи, носившие пальто с меховыми воротниками, выезжали на прогулки в санях, которые тянули здоровые мадьярские скакуны, украшенные розами и звездами; на балах, устраивавшихся под акациями в Национальном парке, чтобы поддержать футбольную команду, под аккомпанемент фортепиано, аккордеона и кларнета, танцевали самые модные танцы; летом девушки Карса надевали платья с короткими рукавами и совершенно спокойно могли ездить по городу на велосипедах; а юноши, приезжая зимой в школу на коньках, надевали под пиджаки галстук-бабочку, как и многие ученики лицеев, разделяя республиканское воодушевление. Спустя долгие годы, когда адвокат Музаффер-бей во время предвыборных волнений в Карсе, куда он вернулся в качестве кандидата на пост главы муниципалитета, вновь захотел надеть «бабочку», его товарищи по партии заявили, что из-за этого «щегольства» он потеряет много голосов, но он не послушался.

Между нескончаемыми зимами и тем, что город разрушался, беднел и становился несчастным, словно бы существовала связь. Прежний глава муниципалитета вспоминал прекрасные прошедшие зимы и, рассказав о полуголых актрисах с напудренными лицами, приезжавших из Анкары, ставивших греческие пьесы, заговорил об одной революционной пьесе, поставленной в конце сороковых в Народном доме молодыми людьми, в числе которых был и он. «В этом произведении рассказывалось о пробуждении нашей молодой девушки, носившей черный чаршаф, и о том, как она в конце снимает его с головы и сжигает», – сказал он. Поскольку в конце сороковых годов во всем Карсе они никак не могли найти необходимый для пьесы черный чаршаф, который искали везде, пришлось позвонить в Эрзурум и привезти чаршаф оттуда. «А сейчас девушки в чаршафах, в косынках, в повязках заполнили улицы Карса», – добавил Музаффер-бей. – Они кончают жизнь самоубийством, потому что с этим символом политического ислама на голове не могут попасть на занятия»12.

Пользуясь вполне антропологическим методом выявления «опасных (для доминирующей идеологии) крайностей», деконструируя таким образом националистический миф, Памук убеждает нас, что жесткой антитезы «мы/они» вовсе не существовало. Признать узко, что турки – поздние захватчики, и не грузины, курды и проч., а только армяне – автохтонны Карса (с этой стороны границы есть и соответствующая националистическая пословица: арм. Հայ չես, թուրք ես; но к счастью сейчас ее употребляют все больше осуждающе), значит поменять местами две плоские версии истории. Писатель же стремится вовсе снять этот бесконечный и ни к чему не ведущий спор, показав изначальную многоликость, культурную множественность Карса, а разрушили его прежнее богатство именно националистические войны, и потом уже пришла занявшая все пустоты бедность.

В городе, где пишутся эти строки, очень многое связано с Карсом: в общей множественности, которой, однако, здесь также, как и в Карсе, сопротивляются власть и националисты, отчетлив голос тех, кто до сих пор называет себя карсеци, карслидес, карслуи, т. е. армян, греков и проч., деды и бабки которых, напуганные, впопыхах бежали из родного города, занятого Карабекиром. Для пущей достоверности: многих из них – Сливоевых из ассирийского села Самоват в Карсской области, тетю Соню Тоноян, родители которой из самого Карса, и др. – так сказать, по долгу профессии, я очень хорошо знаю лично. Более того, как здесь очень многим известно, полковой священник Константин Образцов писал свой гимн Кубанского казачьего войска под грохот Первой мировой войны, будучи именно в Карсской области. По нынешним временам гербов и двуглавых орлов на бывших райкомах – это уже официальный гимн всего Краснодарского края, а значит – ирония истории – и проживающих здесь, но не желанных, потомков карсских армян, греков и др.

Присоединимся и мы к поиску «опасных крайностей». В 1878 г. русские войска отторгли у Османской империи часть ее территории. Нас интересует Эрзурумский вилайет, точнее его восточные санджаки, Карсский и значительная часть Чалдырского – именно из них новые власти и составили Карсскую область. Шесть входивших в них каз преобразовали в округа. В 1874 г. стамбульские власти, накануне проигранной ими войны, успели-таки провести там «Сальнамэ» (перепись мужского населения), согласно которой в Карсском санджаке насчитывалось 25 тыс. турок, 6,4 тыс. курдов и 5 тыс. армян (больше не в городе, а в Шурагельской и Кагызманской казах), а также примерно 4 тыс. мужчин из остальных этнических групп. Все первые годы русского владычества мусульмане бежали в Турцию, так Карс из 16 тыс. чел. потерял 11 тыс., а всю область к 1 августа 1881 г. покинуло аж 82,7 тыс. чел. В это же самое время, чтобы закрепить за собой вновь приобретенные земли, царское правительство инициировало колонизацию: переселили 10,7 тыс. армян, 7 тыс. русских и проч. Причем, армяне, греки и ассирийцы потянулись из других («еще не освобожденных») вилайетов Турции, а русские сектанты (духоборы и молокане), немцы, эстонцы – из соседних и даже внутренних губерний России13.

В начале 20 в. некий Ф. С. Янович, путешествующий по Карсской области, описывал весьма интересную картину того, как выглядел весь этот культурный паззл Карса, в особенности «извечные противники» мусульмане и христиане, армяне, курды и турки, а мы знаем, что скоро начнутся погромы. Как и ведется в Российской империи, больше всего Янович хвалит немцев: «По трудолюбию и трезвости [sic!], немцы стоят гораздо выше других переселенцев и богаче их. Немецкая деревня, Петровка, лучшая в области»14. Духоборы увлеклись учением графа Толстого и в 1899 г. уехали в Канаду. Их место заняли православные крестьяне, села переименовали: Кирилловку в Галицыно, Спасовку в Одинцово, Гореловку в Петро-Павловку15.

Местные армяне (с. Нахичевань, не путать с одноименным городом в Азербайджане) – трудолюбивые, хорошие земледельцы, но пришлые из Алашкерта имеют привычки курдов и не могут привыкнуть к земледелию, женщины лиц не скрывают, но и разговаривать не решаются16. Примечательно другое армянское село – Каракала: «Каракальцы – сектанты, отпавшие от армяно-григорианства. Они называются армяно-протестантами. Учение их произошло, по словам жителей, независимо от западного протестантизма» [жив еще основатель – какой-то Сары-Гяуров]. В молитвенном доме у них нет икон и крестов, признают не все таинства, для совершения коих к ним приезжает англиканский епископ [sic!], зажиточные, не воруют. Эти армяне убежали в 1882 г. из Эриванской губернии от преследований своих бывших единоверцев17 [добавим, в 1904 г. семья из Каракалы – Мушегяны – выехала в Америку, чем положила начало армянской эмиграции из Российской империи, армяне из Османской империи там уже были, начиная с 1878 г. – И. К.].

В с. Ниж. Панаскерт Яновичу попались такие вот турки: Считают себя коренными, знают родословные первопоселенцев. В мечеть вмурована плита с грузинскими, либо армянскими надписями, неясно. В конюшне рядом с мечетью есть плита, на ней крест, вроде бы армянский. Про Рамазан говорят так: одни, что установлен в честь Марьяманы (Богородицы), другие, что – в воспоминание о смерти Мухаммеда, третьи, что – в память поста Мухаммеда у горы Хира, четвертые, что пост должен длиться всего 3 дня [sic!]18.

Курды: Преимущественно все еще скотоводы. «Вообще жизнь курдов в гигиеническом отношении на кочевьях обставлена гораздо удобнее и лучше, нежели в зимовках и селениях». И еще. «Курды особенно не ладят с езидами и туркменами: ограбить туркмена или езида, угнать у них скот для курда значит исполнить один из религиозных обрядов»19. Кстати, тот же Образцов приводит свидетельство о наоборот терпимом отношении курдов к христианам (армянам), противоречащее расхожим представлениям о том, что турки вершили геноцид армян непременно руками курдов: «Они [армяне] едва добежали до казаков. Обрадовались до безумия своим освободителям. Узнали, что я священник, припали к моим рукам и давай целовать на перерыв мой крест, давно уже не видели креста. И рассказали любопытную историю своего спасения. Их укрывали курды от турок (турки тут – их общие угнетатели). Но когда наши части появились в этом районе, курды – укрыватели армян возымели большое подозрение к последним и обвиняли их в предательстве. Решили резать укрытых ими армян. Те взмолились и пустились на хитрость: попросили отпустить их помолиться в последний раз. Курды поверили и отпустили их, а те, пользуясь темнотой ночной, удрали в горы. Долго бродили по снежным вершинам, прячась от турок, пока, наконец, не набрели на наши казачьи части»20.

Тогда какие же религиозные противоречия будоражили курдов и туркмен, вроде бы единоверцев (в отношении езидов ясно – «неверные»)? Туркмены с. Хаджихалил – сектанты али-илахи, считают своих шейхов потомками Али (зятя Мухаммеда), а Али воплощением самого аллаха. У них нет мечетей, а в доме муллы к стене приколоты какие-то символические рисунки и текст. Они признают: Товрат (Пятикнижие), Забур (Псалтырь Давида), Инджиль (Евангелие) и Коран. (Янович добавляет, что эти же священные книги и у езидов.) Шейхи туркмен вообще не могут касаться земли, все время либо верхом на коне, либо их носят на руках. На Рамазан и Курбан-байрам они посещают вверенные им села, и там жители, подобно некоторым русским сектантам, «впадают в свальный грех». Родившиеся таким образом от шейха дети аллаверды (‘бог дал’) становятся муллами. Соседи и противники туркмен рассказывают, что, когда те угощают иноверца, особенно мусульманина, тайно оскверняют вначале пищу своим penis [про езидов курды говорят, что те с этой же целью используют отрубленные лапки черной собаки – И. К.]. Но, заключает Янович, вряд ли это правда, поскольку туркмены угощали его и ели вместе с ним сами21.

Итак, как-то потускнел лощеный образ армянина – ревнителя своей веры, принимающего мученическую смерть от ополчившихся все как один басурман; русского, несущего мир и свет просвещения варварам-азиатам. Да и реальные различия внутри мусульманской уммы, пожалуй, оказались куда более серьезными, чем антагонизм вежду единственно правоверными и гяурами… Кстати, Памук тоже все время хочет убедить нас, что ислам был и есть очень сложное явление, в том числе исламский фундаментализм (политический ислам). В романе юноши-фанатики (на самом деле романтики, пишущие стихи и fantasy) грезят о девушках, закрывшихся в чаршаф, потому, что устали сниматься полуобнаженными в телевизионных рекламах, подражающих Западу. Это уже не юноши и девушки из отсталых селений, враждебных прогрессу, как могло бы показаться. И вот еще важные мысли, они звучат среди голосов молодежи на тайном собрании в отеле «Азия» (sic!):

« – [К]огда европеец встречает кого-то из бедной нации, сначала он чувствует интуитивное презрение к этому человеку. Этот человек такой бедный потому, что принадлежит к глупой нации, думает европеец сразу. Очень вероятно, что голова этого человека забита той же ерундой и глупостью [т. е. традициями, ценностями, превращающими это общество в традиционное – И. К.], которые делают бедной и несчастной всю его нацию, думает он22. <…>

 – Когда европейцы пишут стихи и поют песни, они говорят от имени всего человечества. Они – люди, а мы лишь мусульмане. А если мы пишем стихотворение, это считают этнической поэзией»23.

Признание множественности не должно превращаться в музейное любование культурными различиями. Увы, официальный мультикультурализм и здесь, и в Турции, и на Западе часто понимается, как необходимость, именно необходимость, народам дружить друг с другом экзотическими нарядами, вроде лаптей, «племенными искусствами» и национальными пирогами. И больше ничего, увы…

«Все человечество и звезды»

Это – еще одно стихотворение Ка, написанное как раз по впечатлениям от услышанного им в отеле «Азия». Как и другие, оно вошло в зеленую тетрадь, по воли автора романа в последствии утерянную (похищенную?). Так, что у нас снова полная свобода для комментариев. Но вернемся в начало книги. Местный журналист Сердар-бей проводит только что прибывшему Ка «политинформацию»:

«Ка слышал довольно много объяснений тому, почему Карс так обеднел. Уменьшение торговли с Советским Союзом в годы холодной войны, закрытие проездных пунктов на границе, банды коммунистов, правившие в 1970-х годах в городе, угрожавшие и обворовавшие богатых, отъезд всех, кто скопил небольшой капитал, в Стамбул и Анкару, о Карсе забыло и государство, и Аллах, нескончаемые конфликты Турции и Армении…

– Я решил вам рассказать, как все обстоит на самом деле, – сказал Сердар-бей. <…> – Мы здесь все были добрыми друзьями, – сказал Сердар-бей так, словно выдавал тайну. – Но в последние годы каждый ясно, отчетливо и радостно стал говорить: «Я – азербайджанец», «Я – курд», «Я – туркмен». Конечно же, здесь есть люди всех национальностей. Туркмены-кочевники, мы их еще называем «кара-папаки» – братья азербайджанцев. Курдов мы считаем племенем, раньше никто не знал о том, что есть курды. Из тех местных, что жили здесь со времен Османской империи, никто не гордился тем, что он местный. Туркмены-кочевники, местные жители из окрестностей Карса, немцы, сосланные царем из России, все жили, и никто не гордился тем, что он тот, кто есть. Это высокомерие распространило коммунистическое радио Еревана и Баку, которые хотят разделить и разрушить Турцию. А сейчас все стали беднее и стали более высокомерными»24.

Не знаю, каким О. Памук представляет себе Сердар-бея, но для меня это – щуплый человечек в защитном плаще с дедовской шляпой на голове и истертым портфелем в руках, сельский интеллигент (может быть, бывший учитель истории), директор клуба, краевед, особенно ничего не собравший и не написавший, но ревностно относящийся к писаниям других. В наших краях много сердар-беев. Понимая всю абсурдность официальной идеологии отрицания действительности, и логику вашего протеста, они продолжают поступать, как «надо» – вы уедите, а им там жить. Как-то, благодаря одному такому мудрому человеку, как выяснилось позже, после его смерти, в общем-то, даже мне сочувствовавшему, у нашей экспедиции возникли серьезные неприятности с властями одной независимой республики.

Что подкупает в объяснении Сердар-бея, так это то, что его националистический миф насквозь и открыто конструктивистский. Здесь все мы – Ка и Сердар-бей, автор и рецензент – соратники. Характернейшей чертой соответствующего дискурса в России, Грузии, особенно в Армении, является активное эксплуатирование аргумента истории. У нас, на постсоветском пространстве победившего примордиализма, принято удревлять исконность собственного национального рая и всюду подпирать его этническими корнями. Официальная доктрина Турецкой Республики напротив мало стесняется того факта, что турецкая нация конструировалась несколькими поколениями кемалистских политиков, в значительной степени осознано, из очень разнородного «этнического материала». В этом смысле Сердар-бей опять прав: отношение к соседям туркменам и проч. с позиций ритуальной чистоты все-таки ушло. Сейчас быть турком в Турции, это не совсем то, что быть турком (или азербайджанцем) где-то еще, например, на Кавказе. Можно, например, живя в Ризе, одновременно ощущать себя греком-мусульманином по языку и религии родителей, лазом по территории и турком по гражданству. И у прямых потомков революционеров первых десятилетий 20 в. еще чувствуется недоверчивое отношение к османскому прошлому. (Вспомним, что для Памука принятие истории, но, конечно же, без купюр, в полном объеме, равносильно критике настоящего.) Разумеется, есть тенденция рассуждать о вечной туранской расе и ее шумерских и хеттских корнях, но она уравновешивается исламизмом, исламизм – тюркизмом, тюркизм – республиканской идеологией. Как бы вскользь сброшенное Сердар-беем замечание о равноудаленности Баку и Еревана должно подкреплять именно эту доминирующую идеологию.

Но, как покажут дальнейшие события в Карсе, описанные в книге, а также реальные, произошедшие в течение последнего года в Стамбуле, Анкаре, Измире, Самсуне – убийство Динка и миллионные митинги против кандидатуры в президенты Абдуллаха Гюля – баланс этот трагически неустойчив, и, в общем-то, то, что Сердар-бей вещает про «добрых друзей» – было и есть ложь. Как желаемое выдается за действительное, видно как раз по сцене в отеле «Азия»:

«– То, что я скажу, – очень просто, – сказал страстный [курдский] юноша. – Пусть франкфуртская газета напишет: мы не глупцы! Мы только бедные! И наше право – желать, чтобы наши суждения разделяли.

– Ну что вы! Конечно! Бог с вами!

– Кто мы, о ком вы сказали, сударь? – спросили за спиной. – О турках, о курдах, о местных, о кочевниках-туркменах, об азербайджанцах, о черкесах, о туркменах, о жителях Карса?... О ком25? <…> – Пока он смело не скажет, о какой нации он говорил, я не замолчу. Давайте будем помнить о том, что публикация в какой-либо немецкой газете заявления, которое нас унижает, является предательством родины.

– Я не предатель родины. Я думаю точно так же, как и вы, – сказал страстный курдский юноша и встал26. <…>

– Сынок, начало твоей речи было плохим, но в конце ты хорошо сказал, – сказал старый азербайджанский журналист. – И все-таки, давайте не будем печатать это в немецкой газете, они будут смеяться над нами… Некоторое время он молчал. А затем внезапно хитро спросил: – О какой нации ты говорил27? <…> После того, как старый журналист азербайджанского происхождения, который то и дело спрашивал: «Какую нацию вы имеете в виду», сказал: «Давайте не будем забывать о нашей религии и о том, что мы турки», и начал долго и детально говорить о крестовых походах, о геноциде евреев, об истребленных краснокожих в Америке, о мусульманах, убитых французами в Алжире, провокатор в толпе коварно спросил: «А где миллионы армян из Карса и Анатолии?», и информатор, который все записывал, не стал записывать, кто это был, так как пожалел его»28.

На собрании пламенные юноши, рассуждающие за все человечество, почему-то именно этнические курды, по крайней мере, воспринимаются таковыми извне – никому из говорящих не интересна их собственная идентичность. А их оппоненты, представляющие сконструированное в годы Республики большинство (турки, азербайджанцы и проч.), вроде бы пекутся об «общенациональном» имидже на Западе, но на самом деле, узколобые националисты. Все это, конечно же, неслучайно. Курды – большое дело в современной Турции. Армянский вопрос не позволяет нынешним туркам полностью принять свое прошлое, курдский – удержать себя в границах национализма старого французского (или американского) образца. В Турецком Курдистане ежедневно кто-то гибнет, как в Чечне. Лидеры курдских боевиков в поисках денег и оружия шастают по соседям через горы и Черное море. В моем городе («красный пояс») на 1 мая в ногу с колоннами верноподданических организаций маршируют под зурну и давул местные активисты из РПК.

Согласно Памуку, курды составляют 40 % населения Карса. Они в нем встречаются повсюду: Высокочтимый шейх, к которому ходит все население, как Ка, в ком просыпается вера; таинственные партизаны в горах, которых никто не видел; настоящие курдские националисты; военные и шпики из охранки, кто с ними борется; даже Мухтар. Писатель прозорливо подметил, что именно от таких людей, навидавшихся несправедливости со стороны большинства, а не наоборот, скорее услышишь гуманистические призывы. Вообще национализм одних склонен провоцировать принципиально иную риторику у других. Будь то ненавидящие друг друга армянин и азербайджанец в Карабахе, грузин и абхаз в Абхазии, еврей и араб в Иерусалиме. Как правило две какие-то конкурирующие идеологии различаются не только формально, скажем, адресатами и адресантами, через них выражается столкновение эпох – рациональной и покоящейся на предрассудках, модерн и пред(пост)модерн. Не в спокойном логичном споре при взаимном понимании сторон, а во взрыве эмоций глухих друг к другу отвоевывает новые пространства дискурс, которому суждено доминировать.

По классификации Сердар-бея, курды одновременно и турки и не турки. Чтобы отличить «своих» от «чужих», особенно, когда не наблюдается визуальных различий, например, в цвете кожи, люди пускаются в очень замысловатые рассуждения. У О. Памука на этот счет есть целый рассказ, совершенно в духе Гашека. Это настоящий шедевр, поэтому приведем его полностью:

«Довольно запутанный рассказ, – еще и потому, что и без того обалдевшая голова Ка моментально затуманилась, – начинался с того, что военные и разведывательные организации заподозрили, что шербет с корицей, который продавался в буфете под названием «Современный буфет», где торговали бутербродами и сигаретами, и куда ходило очень много солдат, был отравлен. Первое происшествие, которое привлекло внимание, произошло с одним стамбульским офицером-пехотинцем в запасе. Два года назад, перед учениями, этот офицер начал дрожать от температуры так, что не мог стоять на ногах. В лазарете, куда его поместили, стало понятно, что он отравился, и солдат, решив, что умирает, в гневе обвинил горячий шербет, который пил, купив его в буфете на углу проспекта Казыма Карабекира и Малого проспекта Казым-бея из любопытства, как нечто новое. Об этом случае, о котором забыли бы, не придав ему значения, потому что это было обычное отравление, вспомнили опять, когда еще два отставных офицера через небольшой промежуток времени были помещены в лазарет с теми же симптомами. Они тоже дрожали, заикались от дрожи, от слабости не могли стоять на ногах и обвиняли тот же горячий шербет, который делала одна курдская тетушка у себя дома в квартале Ататюрка, утверждая, что изобрела его сама, а когда он всем понравился, начала продавать его в буфете, которым владели ее племянники. Эта информация была получена в результате тайного допроса, сразу же проведенного в то время в военном штабе Карса. Однако, в результате исследования на ветеринарном факультете тайно взятых образцов тетушкиного шербета никакой яд обнаружен не был. Когда дело уже должны были вот-вот закрыть, генерал, рассказавший своей жене об этом деле, с ужасом узнал, что она каждый день пила по нескольку стаканов этого горячего шербета, решив, что он поможет против ее ревматизма. Многие жены офицеров, да и многие офицеры часто пили шербет под предлогом того, что он полезен для здоровья и просто от скуки. Когда короткий допрос установил, что офицеры и их семьи, солдаты, отпрашивающиеся на рынок, семьи солдат, приехавшие навестить своих сыновей, пили очень много этого шербета, который продавался в центре города, где они проходили по десять раз за день, и который был единственным новым развлечением в Карсе, генерал испугался первой полученной информации и, волнуясь, как бы чего не вышло, передал дело в органы разведывательного управления и в инспекцию Генерального штаба. В те дни, по мере того, как армия, насмерть сражавшаяся на юго-востоке с партизанами РПК, одерживала победы, среди некоторых безработных и потерявших надежду молодых курдов, мечтавших присоединиться к партизанам, распространились странные и пугающие мечты о мести. Конечно же, различные шпионы управления, дремавшие в кофейнях Карса, знали об этих гневных мечтах, таких, как бросить бомбу, украсть людей, разрушить статую Ататюрка, отравить воду в городе, взорвать мост. Поэтому дело восприняли всерьез, но из-за щекотливости вопроса сочли неудобным допрашивать владельцев буфета с применением пыток. Вместо этого, когда продажи возросли, на кухню довольной курдской тетушки и в буфет внедрили агентов из канцелярии губернатора. Агент в буфете снова указал, что никакой инородный порошок не попадал ни в напиток с корицей, который был собственным изобретением тетушки, ни в стеклянные стаканы, ни на тряпку для рук, намотанную на гнутую ручку жестяных черпаков, ни в коробку для мелких монет, ни на ржавые отверстия в посуде и мойке, ни на руки работавших в буфете. А через неделю он был вынужден покинуть работу с теми же признаками отравления, мучаясь рвотой. А агент, которого внедрили в дом к тетушке в квартале Ататюрка, был намного более трудолюбивым. Каждый вечер он сообщал обо всем в письменных рапортах, начиная с тех, кто входил и выходил из дома, и вплоть до описания использованных при приготовлении блюд ингредиентов (морковь, яблоки, сливы и сушеные тутовые ягоды, цветы граната, шиповник и алтей). Через короткое время эти рапорты превратились в достойные похвалы рецепты горячего шербета, пробуждавшие аппетит. Агент пил в день по пять-шесть графинов шербета и рапортовал не о его вреде, а о том, что считает его полезным, что он хорошо помогает против болезней, что это настоящий «горный» напиток, и что он как будто бы взят из знаменитой курдской народной повести «Мем и Зин». Специалисты, присланные из Анкары, потеряли доверие к этому агенту, потому что он был курдом, и из того, что от него узнали, сделали вывод, что напиток травит турок, но не действует на курдов, но из-за того, что это не соответствовало государственной установке о том, что между турками и курдами нет никакой разницы, никому не сообщили о своих соображениях. Группа врачей, приехавшая после этого из Стамбула, открыла особую санитарную часть в больнице социального страхования, чтобы исследовать эту болезнь. Но ее заполнили совершенно здоровые жители Карса, которые хотели, чтобы их осмотрели бесплатно, страдающие от обычных болезней, таких как выпадение волос, псориаз, грыжа и заикание, что бросило тень на серьезность исследования»29.

В этом емком фрагменте выражено очень многое. О. Памук смеется над расиализмом. До сих пор в наших краях наивно верят, что с кровью могут передаваться какие-то этнические особенности, что, несмотря на все антропологические сходства, скажем, армян и турок, в глазах у армян (и у турок) есть особый не присущий другим блеск. Я видел женщину-милиционера, со средним юридическим образованием, которая была убеждена, что у русских и армян различаются гениталии. Впрочем, то, что последние, как и афроамериканцы в США, исключительные ловеласы и поэтому склонны к сексуальному насилию или даже педофилии (в Краснодарском крае и Ростовской области считают, что этот грешок водится за месхетинскими турками), верит еще больше людей. Одна девушка с высшим историческим образованием заявила, что болеет «армянской» болезнью (передается генетически и клинически засвидетельствована только у армян). А другой мой товарищ, кандидат исторических наук, просветил меня, что раньше эта болезнь считалась «еврейской», в любом случае распространена только у этих двух народов – армян и евреев.

Иногда такие предрассудки заходят очень далеко и глубоко в историю. В семь лет я заболел двухсторонним воспалением легких. Требовалось переливание крови. Для меня было шоком, когда медсестра-девушка лет двадцати дружеским тоном раскрыла тайну, что моя врач-гематолог, по ее представлениям еврейка, берет себе домой немного крови для ритуальных целей. Сотрудник Отдела по межнациональным отношениям, который, видимо, был солидарен с представлениями курдов Карсской области позапрошлого века относительно нечистоты туркмен и езидов (см. выше), доказывал мне, что у него есть документ, поступивший из «той самой организации», где описан случай принесения в жертву русского бомжа езидами.

Другая тема – действия властей «по стабилизации межнациональных отношений», действия неоправданно жесткие, больше ритуальные и символические, чем рациональные и эффективные, властей трусливых, за каждой мелочью оглядывающихся на центр, неумных, не догадавшихся даже, что причиной всему может быть отсутствие должной гигиены на тетушкиной кухне. Они почему-то всегда воспринимают вверивший им себя народ, как нечто более низкое в интеллектуальном отношении, чем они сами, а поэтому склонны поддерживать примитивных националистов и ура-патриотов, хотя говорят при этом об интересах государства, республики, державы. В романе «Снег» описано множество подобных случаев:

«…[Б]ыло совершено нападение на общество «Месопотамия», где некоторые молодые курдские националисты занимались исследованиями «фольклора и литературы», и так как никого там не нашли, то сильно избили неинтересовавшегося политикой старика, который подавал чай в Обществе, а по ночам спал там. После того, как до утра избивали двух парикмахеров и одного безработного, которым шесть месяцев назад устроили допрос, но не стали задерживать, после того, как статуя Ататюрка перед входом в деловой центр Ататюрка была облита водой с краской и помоями, они признали свою вину и прочие свои враждебные идеологии Ататюрка действия (разбитый молотком нос статуи Ататюрка в саду профессионально-технического лицея; непристойные надписи на плакате с портретом Ататюрка, висевшим на стене в кофейне «Пятнадцать стульев», где читали газеты; планы по разрушению топором статуи Ататюрка напротив резиденции местных властей)»30.

Логику в поведении властей, точнее ее отсутствие, вскрывает диалог двух непримиримых врагов – неуверенного ни в чем, сомневающегося Ка и сильного мужчины, нравящегося женщинам, террориста Ладживерта:

«[говорит Ка] Этот кроткий народ привязан к религии, но, в конце концов, он выполняет не повеления религии, а приказы государства. От всех этих шейхов-повстанцев, от тех, кто возмущается, что теряет власть над верующими, от всех этих боевиков, обученных в Иране, не останется даже могил, даже если они хоть немного знамениты, как Саид Нурси. В этой стране, тела религиозных лидеров, чьи имена могут стать знаменем, помещают в самолет и выбрасывают в море в неизвестном месте. Ты все это знаешь. В Батмане могилы членов группировки Хизбуллах, превращенные в место поклонения, исчезли за одну ночь. Где сейчас эти могилы?

– В сердце народа.

– Пустые слова, из этого народа только двадцать процентов голосует за исламистов. Но и они – за партию, которая ведет себя сдержанно.

– Скажи тогда, если эти исламисты, за которых голосуют, умеренные, то почему их боятся и устраивают военные перевороты31?!

Тут нечего комментировать. Как и мы, Ка знал, что ошибочные шаги правительства только усилят позицию этого и уже миллионов других таких же его оппонентов (где сейчас – «только двадцать процентов», там скоро – и все роковые тридцать, если, конечно же, поджечь рейхстаг), что все это вкупе ведет общество к катастрофе. Можно представить, с каким тягостным чувством он выходил из отеля «Азия». Увы, больше нет единого человечества под звездами. А мы знаем, что и не было.

«Потерпи, доченька, из Карса идет поддержка»

Все модели переустройства мира – Сердар-бея, Ладживерта, националистов, исламистов, прочих романтиков – при многих своих особенностях и даже противоположностях (сами изобретатели уверены, что их национальные проекты точно противоположны), тем не менее, в чем-то очень схожи. Если действительность – прямые бесконечные линии, то они, эти проекты – обрезанные с одной стороны лучи, разнонаправленные, различающиеся лишь тем, что для одних «добрыми друзьями» мы были вчера, а для других – будем завтра. За пустыми прожектами, остается действительность, которая суть многоликий Карс, со своими: мостом, церковью, особняками, заброшенными или переделанными в правительственные учреждения, реальными людьми. Несомненно, что большинство в этом городе, как и в любом другом месте на земле, составляют отнюдь не пророки и реформаторы. Там все, особенно безработные, от нечего делать смотрят мыло. Уставший, напуганный, сломленный и безвольный Тургут-бей, несостоявшийся тесть Ка, занимается по вечерам тем же:

««Марианна» – мексиканский мелодраматический сериал, который пять раз в неделю показывал один из крупных стамбульских каналов и который очень любили в Турции. <…> Так как Тургут-бей стеснялся того, что был так увлечен мелодраматическим сериалом, он то и дело подчеркивал бедность Мексики и Марианны и говорил, что эта девушка самостоятельно устроила войну против капиталистов, а иногда кричал экрану: «Потерпи, доченька, из Карса идет поддержка». Тогда его дочери слегка улыбались со слезами на глазах»32.

Мнимое бунтовство Тургут-бея – из-за необходимости постоянно доказывать, больше по привычке и в основном себе самому, что когда-то был VIP-фигурой и в душе все еще революционер и либерал. Сцена действительно печальная. И она в очередной раз напоминает, что даже такое захолустье, как Карс, со снежными заторами на подступах, вовсе не одинокое место, заброшенное и полностью оторванное от внешнего мира. Благодаря Марианне все карсцы немножечко мексиканцы, впрочем, как и многие миллионы в Турции, на Кавказе и в России. Вспомним небывалый успех этого фильма у нас в перестроечное время, визит стареющей Вероники Кастро (главная роль) в Москву на 1-й канал, простодушные слезы почитателей... В Карсе повсюду ощущается глобализация, не только в телевизионных сериалах, рекламах и ассортименте товаров на прилавках (они-то турецкие, но скопированы с западных образцов), но даже в мимолетно замечаемых переменах в привычном поведении персонажей: «Ему [Ка] показалось, что курдская служанка встретила его совсем как в романах Тургенева – «полууважительным, полузагадочным» настроением»33. Нечего и говорить, что правильно воспитанная служанка не должна себе позволять такого!

Другое дело – незавидное место Карса в нашем глобальном мире, что символизирует опять-таки образ Тургут-бея, рыцаря печального образа, которому повсюду мерещатся драконы, да замки, там, где мельницы и вертеп:

«В отеле, в котором восемьдесят лет назад останавливались богатые русские торговцы, а позднее турки, приехавшие из Стамбула, чтобы торговать с Россией, и английские агенты аристократического происхождения, работавшие на две страны, которые засылали в Советский Союз через Армению шпионов, сейчас останавливались женщины, приехавшие из Украины и Грузии, чтобы заниматься проституцией и челночной торговлей. Когда мужчины, приезжавшие из окрестных деревень Карса, которые сначала снимали номера этим женщинам, а потом в этих номерах жили с этими женщинами своего рода полусемейной жизнью, по вечерам, на последнем микроавтобусе возвращались в свои деревни, женщины выходили из своих комнат и в темном баре отеля пили чай с коньяком. Тургут-бей и Кадифе, поднимаясь по деревянной лестнице, когда-то покрытой красным ковром, встретились с одной из этих светловолосых и усталых женщин, Тургут-бей прошептал своей дочери:

– «Гранд Отель» в Лозанне, где останавливался Исмет-паша [подписавший в 1938 г. Лозаннский мирный договор, означавший международное признание независимости Турции – И. К.], тоже был таким же КОСМОПОЛИТИЧНЫМ...»34

Некоторые заключают, может быть, цинично, что самое плохое в глобализации не в том, что она есть, а в том, что ее мало там, где ее больше всего ждут. Провинциальный Карс – на самом деле не космополитичная Лозанна, Стамбул или Франкфурт. Когда-то этот город на перекрестке важных артерий много чего дал миру. Теперь мир больше никого и ничего не ждет и не хочет оттуда. И вот самые страшные слова, они подчеркивают всю безысходность неминуемо обезличенного существования Ка там, за пределами Карса, потому что по-настоящему он может быть нужен только здесь. Но смысл этих слов еще страшнее – порой в том же самом, наверное, признается себе каждый из нас:

«Здание Муниципальной библиотеки Франкфурта, куда каждое утро ходил Ка, было современным и БЕЗЛИКИМ зданием. Внутри находились ТИПИЧНЫЕ посетители библиотек: домохозяйки, старики, убивающие время, безработные, один-два араба и турок, школьники, хихикавшие и пересмеивающиеся, делая домашнее задание, и неизменные завсегдатаи этих мест; очень толстые люди, инвалиды, сумасшедшие и умственно отсталые люди. Один юноша, изо рта которого текла слюна, поднял голову от страницы книги с картинками, которую он рассматривал, и показал мне язык. Моего провожатого, заскучавшего среди книг, я усадил в кафе на нижнем этаже и, подойдя к полкам, где были книги английских поэтов, стал искать имя моего друга в карточках выдачи, прикрепленных к задней обложке: Оден, Браунинг, Кольридж… Всякий раз, когда я встречал подпись Ка, мне на глаза наворачивались слезы, от того, что мой друг в этой библиотеке растратил всю свою жизнь»35.

«Потерпи, доченька, из Карса идет поддержка» – напускная бравада скрывает неуверенность. Тургут-бей вопрошает – у мексиканской Марианны, нас, себя… – играет ли, сможет ли еще сыграть какую-нибудь роль в мире его древний город? Когда нет другого оружия, осознание того, что Вы живете не в воображаемом мире концептов («национализм», «державность» и проч.), за которые, приняв их однажды, придется расплачиваться, а в реальном – тоже оружие.

Примечания

1. Памук, Орхан. Снег / пер. с тур. А. С. Аврутиной. СПб.: Амфора, 2006. С. 7.

2. Его же. Черная книга / пер. с тур. В. Феоновой. СПб.: Амфора, 2007. С. 7.

3. Памук, О. Снег. С. 17-18.

4. Там же. С. 19-20.

5. Там же. С. 33.

6. Там же. С. 199.

7. Там же. С. 205.

8. Там же. С. 234-235.

9. Там же. С. 228.

10. Там же. С. 519.

11. Там же. С. 399-400.

12. Там же. С. 30-32.

13. Список новым поселениям в Карсской области с обозначением числа дымов и душ по национальностям // Известия Кавказского отдела Императорского Российского Географического общества. Тифлис, 1882-1883. Т. 7. С. 175, 182, 189-191.

14. Янович Ф. С. Очерки Карсской области // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Тифлис, 1904. Вып. 34. C. 154.

15. Там же. С. 151.

16. Там же. С. 42-43.

17. Там же. С. 8, 9-11.

18. Там же. С. 124, 135.

19. Там же. С. 146, 145.

20.  «Ты, Кубань, ты наша Родина…». Стихи, песни, письма. Краснодар, 1998. С. 78. Благодарен Е. С. Норкиной за предоставленные данные об Образцове и этот источник.

21. Янович Ф. Очерки Карсской области. С. 11-15.

22. Памук, О. Снег. С. 348.

23. Там же. С. 351.

24. Там же. С. 37-38.

25. Там же. С. 346.

26. Там же. С. 348.

27. Там же. С. 349.

28. Там же. С. 351.

29. Там же. С. 262-264.

30. Там же. С. 382.

31. Там же. С. 407-408.

32. Там же. С. 300.

33. Там же. С. 299.

34. Там же. С. 335-336.

35. Там же. С. 316-317.