Фестшрифт 75

Шахназарян Н.

Народные нарративы  о нации: этнография войны в Карабахе

Нона Шахназарян

Резюме. Статья посвящена этнографическому описанию быстрых социальных трансформаций в одном из регионов постсоветского протяжения посредством передачи некоторых фрагментов народных нарративов. В ней переплелись три мощных дискурсивных пласта: национально-патриотический (и как его же часть - военный), субстанционалистский (о выживании) и дискурсы о гендерных ролях. Манипулятивные практики с ними со стороны интеллектуальных и политических элит подчас очевидны. В тексте также обнаруживают себя повседневные структуры саморегуляции экономики усилиями собственно населения в условиях дестабилизации государственных институтов, своего рода самоуправление снизу; и то как такого рода самоорганизации может способствовать национально-патриотическая идея и традиционные институты вообще.  Аргументы и тезисы таковы: война есть ситуация крайней мобилизации общности и в то же время она порождает изменения устоявщихся социальных ролей, в том числе и гендерных; с одной стороны властные отношения и манипулятивное поведение пронизывают всю социальную реальность, с другой стороны местное население, обычные люди не есть пассивные объекты в руках ни интеллектуальных элит, ни социальных правил и регуляций. Обаятельная идея национального братства именно на этом этапе служит «катализатором», который пробуждает социальную энергию, обеспечивая реализацию политического действия.

Исследование проводилось в одном из районных центров Карабаха.

Историческая канва

Символически и стратегически важная как для Армении так и для Азербайджана провинция Нагорный Карабах стала эпицентром националистического соперничества в 1917-1920 гг.[1] В ходе гражданских войн и погромов проводимых националистами с обоих сторон погибло около одной пятой населения Карабаха. Горечь и цепенящая память о травматическом опыте тех лет невзирая на жесткую официальную пропаганду была пронесена армянским населением региона через все советское время.

В 1920-1921 гг. Красная Армия большевиков обрела контроль над всей территорией Закавказья. В результате этого южнокавказские национальные государства Азербайджан, Армения и Грузия получили независимость. Вопрос о контроле над Карабахом предстал досадной дилеммой перед новой коммунистической властью. В июле 1921 г. Было решено создать этно-территориальную единицу для армянского населения, но под юрисдикцией советского Азербайджана. В то время предполагалось, что такого рода федералистский компромис усмирит этническую вражду и в дальнейшем приведет к прогрессу и просвещению советских национальностей. К тому же большевистские нациестроители прочили Карабаху культурные и экономические бонусы от ассоциированности с Азербайджаном с его продвинутым нефтяным центром Баку, нежели чем с Арменией. Предполагалось, что заодно будет покончено с иррациональными предрассудками христианско-мусульманского противостояния.[2] В реальности же, несмотря на некоторое развитие вызванное советской экономической политикой индустриализации, Карабах остался довольно отсталой аграрной областью по сравнению с процветающим Баку.

В 1988 г. вдохновленные горбачевскими лозунгами о демократизации и обещаниями исправить ошибки прежних советских правителей, представители армянских граждан Карабаха обратились в Москву с петициями о возвращении области под юрисдикцию со-этнической Армении, соседней советской республики, отделенной от Карабаха лишь узкой полоской азербайджанской территории. Однако это движение спровоцировало резкую реакцию среди азербайджанцев, которые усмотрели в нем угрозу со стороны армянских сецессионистов. Пока горбачевская Москва быстро теряла контроль, армяно-азербайджанская конфронтация стремительно нарастала постепенно переходя от словесных баталий к войне воинственных подростков, вооруженных камнями, палками и ножами; а позже и к настоящим преследованиям и погромам на почве этнической ненависти.

  Крошечный, отдаленный и малозначительный Карабах совершенно неожиданно стал проблемой, положившей начало дезинтеграции Советского Союза. Начался так называемый парад суверенитетов. Спор, бесконтрольно нарастая, перерос к началу 1990-х гг. в настоящую этническую войну с широкомасштабным использованием регулярных армий и тяжелого вооружения. После нескольких лет лютой борьбы Азербайджан потерял контроль над Нагорным Карабахом, который тут же самопровозгласил себя республикой Нагорного Карабаха. Вдобавок к этому близлежащие к Карабаху азербайджанские территории были завоеваны хорошоорганизованными, идейно вдохновленными и более мотивированными армянскими военными силами. В мае 1994 было подписано соглашение о прекращении огня на десять лет. Несмотря на военную победу, Карабах вышел из войны беднее чем когда-либо, к тому же территорией-анклавом отрезанной от всего мира в результате блокады со стороны Азербайджана.

В инициации и буйной динамике конфликта специальную роль сыграли местные интеллектуалы с обоих сторон. В националистический дискурс немедленно включились поэты и писатели, актеры и художники, ученые самого разного ранга с обоих сторон[3]. Вся армия учителей истории, литературы, работники музеев и разного толка краеведы пополнили эту армию интеллектульного авангарда, концептуализируя идеи, цели и задачи борьбы и популяризируя их для большинства. Мифы-страшилки курсировали в направлении туда-и-обратно с зеркально отображенной точностью, например, фобии об отравлении воды.[4] Что касается дискурсов о колонизации и имперском владении, будь то в контексте царской России или Советского Союза, они имели здесь в Карабахе свою особенность. Народные нарративы (за исключением времен коллективизации и кадровых и этнических «чисток») отражали полную лояльность к русскому режиму. Интеллигенция в этом смысле оказалась не так последовательна, хотя первые руководители карабахского движения («Комитет Карабах», «Крунк»), например русскоговорящий Игорь Мурадян, экономист, описывали его как легитимное и исключительно лояльное к советскому режиму, но никак не бунтарское и деструктивное. Так или иначе, идейные платформы и петиции в верховные органы власти разрабатывали именно представители интеллигенции. Весь их авторитет и интеллектуальный потенциал заработал для пробуждения социальной энергии.     

Итак, плачевным результатом карабахского спора стало изгнание 160 тыс. азербайджанцев и курдов мусульман из Армении. одновременно стали беженцами 350 тыс. армян, проживавших в Азербйджане[5]. События этих лет проложили зримую границу в сознании людей. Вся жизнь информантов разделяется на период “до событий” (советский) и “после событий” (постсоветский). Никаких пояснений к этим словам не требуется – каждый знает в деталях содержание мощного информативного текста, свернутого в этих двух словах.    

Оказавшись в кольце блокады, население не просто потеряло сбережения всей жизни, но и встало перед угрозой голода, холода и физического уничтожения. Государственные структуры были в состоянии глубокого кризиса, властные инстанции демонстрировали растерянность и некомпетентность и вдобавок подверглись десакрализации со стороны своих подчиненных, утратив былой авторитет. Для того, чтобы выжить в ситуации непривычного социального хаоса люди могли рассчитывать на собственные силы и знания. Как выглядели структуры этого выживания,  откуда черпались ресурсы, какие нарративы питали их, откуда подавались и как развивались?

Микроэкономики домохозяйств: общество дефицита

Нагорно-Карабахская автономная облась (НКАО) был депрессивным аграрным районом со слабой экономикой, что было обусловлено как объективными причинами (острая нехватка воды в большинстве районов, особенности ландшафта), так и субъективными причинами (слабое финансирование из Баку).

Общеизвестно, что на протяжении всего советского периода ситуация с обеспечением товарами первой необходимости и продовольственными фондами была тяжелой. Еще в советское время, столкнувшись с неравномерным потоком снабжения, люди выработали методы борьбы с обескураживающим дефицитом.  Деньги не обладали покупательной способностью. Населению приходилось «доставать» товары, выезжая за покупками в Агдам (крупнейший полулегальный торговый центр в Азербайджане), Баку, Ереван, Москву. Доступ к имеющимся в наличии промышленным товарам имели лишь локальная верхушечная элита, интегрированная в государственные структуры власти и торговой сети. Остальные могли иметь доступ к элитным «импортным» товарам, обратившись к спекулянтам, как их тогда называли. Тем не менее, нехватка не могла быть покрыта в необходимой мере. Деньги скапливались, их просто не на что было потратить. Такие условия побуждали людей при случае закупать нескоропортящиеся товары (мыло, стиральный порошок, различные крупы, сахар) в огромных количествах «про запас», впрок,  по ходу изобретая особые правила хранения и консервации продовольствия.

Особенности быта и представления о гостеприимстве сыграли свою безусловно положительную роль в выживании в блокированном Карабахе. Связанная с этим установка на микроэкономику демонстративного процветания в виде внутренне усвоенной привычки накапливать продукты в больших количествах про запас на случай внезапных гостей, да и для уверенности «в завтрашнем дне», определяет наличие резервов провианта. Рядовые семьи обычно могли питаться очень скромно в повседневной жизни (дневной рацион обычно составляли припасенные крупы: рис, макароны-вермишель, гречка, чай, овощи, зелень в разном виде, чаще жаренная с яйцами), но для гостей накрывались столы, отличавшиеся кулинарными излишествами. Тем самым кроме проявления уважения и благорасположения к гостю, отмечались «место» этой семьи в локальной иерархии и статус семейной женщины как хозяйки (хорошей, дальновидной, запасающейся «на черный день» и не живущей одним днем или плохой, живущей сегодняшним днем, безразличной и эгоистичной потребительницы). Чем изысканнее и обильнее накрывались столы для гостей, тем выше становился престиж семьи, передаваясь изустно[6]. Не иметь средств, быть бедным, неимущим считалось здесь постыдным. Подобные представления со всеми сопровождающими фактами собственно позволили населению продержаться за счет запасенных, заготовленных «на всякий случай» продуктов в тяжелые годы блокады. Некоторые известные мне семьи не просто не знали голода весь период блокады и войны, но и соблюдали нормативные установки, связанные с приемом гостей, невзирая на экстремальность ситуации. В отдельных случаях, это уподоблялось пиру во время чумы. «Мы делили одну карамельку на четыре части и этой одной четвертой конфетки выпивали весь стакан чая. И так изо дня в день. Но стоило к нам зайти посторонним, мама выносила с подвала непонятно откуда взявшиеся конфеты лучших кондитерских фабрик Москвы, и гордо насыпав их в изящную хрустальную вазочку, между прочим, угощала гостей мало того, что чаем, да еще с конфетами. Люди удивлялись – откуда? на  восьмом месяце блокады? И одобряли, конечно. Вот так женщина! Запасливая (hythyyath one, tzerkhategh one)».

Тем не менее, блага были распределены крайне неравномерно, и большая часть населения встала перед фактом голода. В условиях экстремальной скудности ресурсов интенсивно использовались естественные ресурсы среды обитания. Большие ставки делались на горный ресурс, что было вербализовано в начале блокады одной из старожилов. В ответ на многочисленные угрозы азербайджанского руководства по телеканалам, она изрекла с большим пафосом: «они (азербайджанцы) думают, им удастся сморить нас голодом? Нет! Не верьте! Никогда! Наши горы нас прокормят!»[7]   Люди питались дикорастущей горной зеленью, которая до войны тоже интенсивно использовалась, но в то же время служила как малопрестижная еда[8] для бедных, была как существенная добавка к рациону, выполняя вспомагательную функцию приправ и пряностей, добавки к блюдам. Во время блокады и войны эти виды дикорастущих трав стали основой пищевого рациона. Чабрец (горная трава) использовался как заменитель чая, в то время как в стабильное время он служил ароматической добавкой к чаю, а в чистом виде использовался в лечебных целях. Актуализировалось потребление дикорастущих фруктов и ягод (кизил, ежевика, пшат, мушмула, шиповник). Острый дефицит сахара покрывался бекмез-ом - сок тута-шелковицы, уваренный до густого сиропа темнокоричневого, почти черного цвета (бекмез до сих пор вызывает пренебрежительное отношение и отвращение у многих карабахцев как напоминание о самых тяжелых и унизительных годах жизни). В годы блокады и войны люди стали основательнее заниматься бахчеводством, разводя огороды и сады с фруктовыми деревьями (урожаем обязательно делились с соседями, более выдержанно и артикулированно чем обычно организуя взаимообмен). Скотину стало очень трудно содержать, но именно благодаря ей, население имело хоть какое-то количество молочных продуктов для младенцев. В ситуации полной остановки масложиркомбинатов, обеспечивавших город молочными продуктами, масло стали получать в домашних условиях при помощи  глиняных маслобоек (xnetse). Стал снова практиковаться  старинный способ заготовки впрок кислого молока -  чуратана (churathan - желтовато-коричневые кругляшки концентрированного мацуна), который зимой разводили в горячей воде и ели как жидкое блюдо.  Заготовка сухофруктов (chir’) и «лаваша» из сливы и алычи, позволяли приготовить богатый витамином С кисло-сладкий суп. Все эти старинные способы приготовления пищи уже успели превратиться в советское время в рецепты бабушек, почти ритуальную еду.

Когда блокада Карабаха стала фактом и из строя постепенно стали выходить государственные структуры снабжения, пекарни, например, люди покупали зерно в колхозах и перемалывали его в муку сначала на мельницах, а потом и вручную, с помощью стародавних каменных зернотерок (arkankh), извлеченных из чердаков и подвалов. Выпечка хлеба, кроме того, что она стала безальтернативной (раньше хозяйка могла испечь хлеб, или купить его в магазине), приобрела особенности, точнее, стала более жестко организовываться. Несколько женщин договаривались месить тесто большими порциями и печь в один день строго друг за другом, без заминок с целью наиболее эффективного использования топливного ресурса. Хлеб отдавали в долг соседским семьям и через 3-5 дней, когда эта партия хлеба была съедена, другие женщины пекли таким же способом следующую партию хлеба. Благодаря этой методике, раскаленные угли использовались максимально полно. Для  экономии того же топлива женщины готовили уже более трудоемкую еду – пекли лепешки из зелени (zhangalov hats) на садже (железный пласт овальной конструкции).

Мясо было дефицитом, поскольку люди с трудом прокармливались сами и были не в состоянии обеспечить уход за скотиной. Оставалось минимальное количество скота для получения молочных продуктов. Мужчины занимались охотой на зайца, кабана, фазана и прочую дичь (при этом наиболее последовательные из них прекращали охотиться в сезон размножения). Гуманитарная помощь поступала не бесперебойно, имели место злоупотребления в их распределении. Острый дефицит моющих средств покрывался тем, что в домашних условиях варили мыло – рецепт подсказали те же бабушки[9]. Запасливость населения часто разрешала ситуацию и с горючим. Люди, вовлеченные в стабильное время в работу бензозаправочных станций, или просто владельцы машин, потребители бензина, запасались огромными баками горючего (бензин, солярка, керосин), закапывая контейнеры в землю. Эти рационализованные привычки сполна сослужили свою службу людям в Карабахе конца 80-х .

Судя по всему, традицию в Карабахе изобретать не приходилось, все было погружено в нее  с головой при том что инновации бесспорно тоже имели место благодаря давней практике отходничества и различного рода миграций. Тем не менее именно в этот период традиция стала «выпирать» из недр и была востребована в невероятном масштабе. Она обрела статус ведущего, мейнстримовского дискурса (не в пример его маргинализации в советский период) ещё и потому что «оправдала» себя в ситуации кризиса на 100 %. Локальное знание заработало на всю мощность и единовластно. Народные нарративы о правилах и привычках дедов  номинально в публичном дискурске преодоленные в советское время получили второе дыхание через обретение фактического поля для опытов.

Политический фон

Миг максимального единения: демонстрация как «раскручивание гаек».

В феврале 1988 г. в унисон выступлениям населения в Степанакерте и на Театральной площади в Ереване,   жители Мартуни и массы людей из районных сел обсыпали центральную площадь города с требованиями воссоединения области с Арменией. Население было воодушевлено провозглашенными тогдашним генсеком Михаилом Горбачевым демократическими лозунгами, свободами. Толпы людей ревели, нараспев произнося как мантры вожделенные слова: «Миацум-Карабах-Айастан!». Громко произносить запретные прежде слова – это было новое, сладостное ощущение, праздник раскрепостившейся мысли. Левон Абрамян сравнивает структуру этих манифестаций с первобытной ритуальной драмой, с архаическим праздником уже в буквальном смысле. Показательно, что ощущение себя горожанами как единого целого, «массового народного тела»[10] достигло пика на мирных демонстрациях и продолжало сохраняться (хотя уже в оформлении совершенно иных ощущений) в головокружительной динамике событий. «Это гигантское тело не являлось лишь механическим соединением его составляющих. Оно имело единый дух, единую мысль и, наконец, единое чувство этнического самосознания»[11].

Сама диалогичность коммуникации на уровне выступающие-с-трибуны/демонстранты создавала атмосферу слияния, общности, космического единства: выступающий отправлял послание-вопрос и получал в ответ одобряющее скандирование тысяч митингующих. Эти ритуальные словесные игры создавали атмосферу всеобщей акустической солидарности и как бы повергали их в праздничную эйфорию дозволенности говорить, наконец, высказать мнение, чаяние. Неофициальная культура, «зажимаемая» в течение долгих советских лет, вырвалась наружу, на свою территорию, так надолго от народа отчуждаемую – на площадь. Совместные танцы прямо тут на площади и пение наспех сочиненных узко-тематических песен (например, трогательная песня-жалоба с актуальным названием «Миацум» (в пер. Воссоединение)) дружно подхватывались, выражая всенародную радость и светлые ожидания от будущего. Они же придавали действу некую театрализованность и беспрецедентный эмоционально богатый и колоритный фон. Популярность идеи самого карабахского движения побуждала рядовых людей, совершенно отдаленных ранее от политики и идеологии, жертвовать своим с трудом обретенным имуществом и дефицитным провиантом:

 «Митингующим выносили из соседних домов еду, одежду, когда похолодало (а ночами бывало холодно, люди ведь не расходились, круглосуточно стояли), зонты, когда шел дождь. В гараже у нас ящик говяжьей тушенки был (24 банки в ящике) – я принес на площадь и раздал. Гастик Мкртчян, директор хлебзавода, приносил хлеб машинами и раздавал, и счет потом сам погашал. Соседские женщины пекли хлеб и раздавали, выносили из своих заначек банки заготовок. В общем, кто что мог, лишь бы поддержать народ, не сорвать демонстрацию. Мы еще не знали, что нас ждет…» (Чалян В. 2004.)

Настроение демонстрантов, как видно, было отмечено праздничной  приподнятостью и даже некоторой экзальтированностью. Площадной пир, который освобождает человека от страха, освобождает само слово – это ли ни повод для всеобщей радости. Чревоугодие, пиршество выступает как знак изобилия, достатка, знак наступления веселого времени и светлого будущего. Пир связан также с темой победы. «Все у нас нормально» - сигнализировал пир/ праздник[12]. Важнейшим же признаком праздника выступает «обесценение и вообще снятие главных и второстепенных противопоставлений общества»[13]. Эти процессы описаны исследователями по аналогии со средневековым карнавалом, во время которого менялись местами и значениями социальные верх и низ (царь и шут), правое и левое, рациональное и иррациональное. Такие инверсии подчас не просто ослабляли, но отменяли противопоставления и иерархию внутри них на время демонстрации-праздника. Горожане отставили в сторону свое снисходительное отношение к сельчанам, мужчины к женщинам, взрослые к детям.  Даже социальные контролеры ослабили вожжи повседневной, скрупулезной цензуры и слежения всех за всеми. Все слились во всеохватывающем чувстве единства[14]. Национальной риторикой был одержим в те дни каждый – нарушение многолетних табу зачаровало людей. И только будущие беженцы из не-карабахского Азербайджана (их самые первые партии были уже здесь, чтобы организовать свой переезд) не хотели принимать в этом участия. Безусловно, не все, а только их часть, по большей части женщины. Мужчины не могли позволить себе быть искренними, опасаясь обвинений в нелояльности или даже в предательстве. Позже уже на бытовом уровне разгорались жесткие вербальные схватки между беженцами и местными, полные взаимных упреков и обвинений.

Двусмысленным в те дни было также положение властей и в особенности милиции.

«12 февраля, я помню эту дату, Сафарян Алик на площади райкома ловко запрыгнул на памятник Ленину и сказал, обращаясь к народу, что, то, что сейчас происходит и есть Демократия, Свобода. У кого есть что сказать – поднимайтесь сюда и говорите. Не хотите нынешнего руководителя - говорите, кого хотите! Менты, которые пока еще считали себя под законом, немного поколебавшись, все же сняли его с постамента, считая все происходящее хулиганством и надругательством [над идейными святынями]». Взобраться на постамент и тем самым встать на один уровень с вождем революции, узурпировать святое место для своих земных целей - это было сродни выпиванию и поглощению еды крестьянином на священном алтаре. Подобное действие могло означать гротескное снижение помпезных официозных ритуалов типа парадов 1 мая и 7 ноября с каменными лицами партийных секретарей и воплощающих власть милиционеров. Это собрание на площади разительно отличалось от тех. Чрезмерность, гиперболизация происходящего обостряли его восприятие.

Нарративы о выживании. Солидарность отчаявшихся

Фактическое исчезновение всех видов поляризаций и еще более существенные акты пожертвований имели место и позже, в войну, но уже утратив свой праздничный и восторженный настрой. Когда начались комбинированные обстрелы сёл с воздуха и ракетно-артиллерийских орудий, население добровольно отдавало свои запасы азатамартикам (букв. воинам-освободителям). Это были тщательно припрятанные рамки сотового меда, тутовая водка, вино, сухо/фрукты и др. Группа женщин (после войны они получили поощрение от государства в виде пенсий и орденов/медалей) пекли хлеб днем и ночью для солдат на постах и в окопах, но уже надрывно, под гнетом жестокой необходимости и крайнего напряжения сил. «Праздничный хаос» народных демонстраций и митингов с их ирреальностью преобразовался для этих тыловых групп в «космос повседневности»[15]. Растерянность после вывода советских войск, изо всех сил сдерживавших открытые столкновения между армянами и азербайджанцами, длилась недолго. Тут же был сформирован штаб, который подчинялся сильному степанакертскому штабу, сформированному также снизу. Группой активистов немедленно были составлены списки жителей мужского пола от 15 до 45 лет. Выдвигался авторитетный человек от каждого квартала, в обязанности которого входило обеспечение наскоро сформированных постов их защитниками (люди ходили охранять подступы к городу по восемь человек сроком на десять дней, после чего сменялись). Мужчины старше 45 лет были мобилизованы на рытье траншей и окопов вокруг города. Сначала вокруг Мартуни было выставлено четыре поста. В оснащении каждого из них поначалу было три охотничьих ружья и один самодельный автомат, который делали в домашних условиях народные умельцы-токари, точно повторяя систему УЗИ. Плюс ножи и другое холодное оружие. Наспех сформированные отряды самообороны беспрекословно выполняли приказы, осознавая всю серьезность ситуации. Средняя школа экстренно была переоборудована в казарму, детсад – в военный госпиталь. Необходимо было сконцентрировать силы в одной точке, чтоб организованно реагировать на вызовы и оказывать медицинскую помощь раненым. Окраины обстреливались соседними чересполосно расположенными селами, дома сжигались. В начале были жертвы, погибшие пока что от шальных пуль. Необходимо было организовать самооборону – это требовало наличия как материальной базы, так и людских ресурсов. Обычные люди творили необычные дела в необычное время, проявляя смекалку и изобретательность. «Пост в Геворкаване (населенный пункт, в котором находился винный завод) был сильнее укреплен. Из-за спирта. КамАЗы, на которых перевозили людей на пересменку, надо было укрепить, обезопасить, ведь людей в кузове по дороге   расстреливать могли. По кромке кузова установили две стальные перегородки и засыпали их песком. Бронировали машину, она стала пуленепроницаемой. Все это сами люди, безвозмездно, по своей инициативе и придумывали и сами же и делали». Недостаток чувствовался во всем, что касалось обеспечения воинов – спать было не на чем, есть было катастрофически нечего. Население  приносило в казарму еду, постельные принадлежности. Был приказ абсолютно всем сдать абсолютно все запасы бензина.

К представителям некоторых профессий (кроме военных) война предъявила совершенно особые требования – это в первую очередь врачи. Местные врачи и медперсонал были на ногах круглосуточно, еле успевая оказать помощь раненным.[16]

Саркисян Валерий был первоклассным хирургом по внутренним болезням. Приехал в Карабах из Баку по направлению после окончания мединститута, женился и остался. Пробыл в Карабахе всю войну, и выполнял все виды медицинских услуг. В 1995 году умер от перенапряжения сил и злоупотребления алкоголем. Его вдова рассказывает: «Практически не спал ни ночью, ни днем. Алкоголь помогал, видимо, выдержать все это. Неординарный был человек… В неимоверных условиях делал потрясающие операции. Причем это называлось оказание первой медицинской помощи – потом раненных на военных вертолетах отправляли в Ереван. Он очень переживал за судьбу каждого больного. Я была свидетелем, как он с ужасом хватался за голову, сжимая ее в тиски своих рук, и рычал как зверь, когда не мог спасти раненого. …Ложился и тут же делал прямое переливание, если подходили группа и резус-фактор. (Нелли Саркисян. 1955 г.р. Мартуни. Интервью от 23.05.2001 г. (на русском языке). Каждодневные усилия второго врача  Г. Гаспаряна были вознаграждены после войны тем, что ему поручили обе больницы в городе – он был назначен главным врачом гражданской больницы и военного госпиталя (под который в мирное время был отведен дом отдыха для советских правительственных чиновников, а детсад вернули детям).[17]

Взаимопомощь, поле приобретения статусов или гражданский подвиг? 

Воспринимаемый не выспренно гражданский долг породил ежедневный и как бы рутинизированный подвиг некоторых детей и подростков (10-14 лет), носивших, например, сорокалитровые бидоны с едой на пост Гуручух вверх по обстреливаемой горе подобно живой мишени. Подростки, рвались охранять посты, вопреки активному, а подчас и репрессивному сопротивлению своих родных. Дети  влиятельных чиновников, вывезенные родителями в безопасные места, правдами и неправдами добивались возвращения в Мартуни, иногда просто сбегая навстречу своему увечью или смерти. Ситуация войны создавала некое уникальное пространство и возможности для быстрого завоевания высокого социального статуса, одновременно давая возможность находиться в гуще событий, на пике эмоций, обретая удивительно редкое поле для самовыражения и выделения из общей массы категории «детей». Таким подросткам-сорви-головам доставляло особую гордость нарушать оппозицию взрослые-дети, полностью уравниваясь с ними в правах и статусе, а зачастую и заметно превосходя их, подчас инвертируя прежние отношения с точностью до наоборот. После войны эти горе-дети, подросшие за период войны (те, что выжили), стали просто неуправляемыми (практически все они получили тяжелые контузии, а некоторые стали инвалидами), привыкшими добиваться своего любой ценой. В лучшем случае они просто нарушали общественные правила, в худшем, банально беспредельничали, пуская в ход соответствующие дискурсы, кулаки или манипулируя с оружием. В мирное время их поведение в формате вседозволенности и произвола стремительно превращало их в асоциальных элементов. 

Был еще один мощный фактор, работавший в этот период на стирание иерархий – денежный. По свидетельствам информантов, понятие «деньги» вообще вышло из употребления в военном Карабахе. Это усугублялось не только жестокой блокадой, но и теми трансформациями советского рубля, которые имели место в России, и о которых людям в блиндажах было известно лишь понаслышке. Тех же редких безумцев, которые о деньгах все же заговаривали, поднимали на смех. Обменная валюта явно изменилась. Нынче в обороте были смелость, отвага, организованность, трезвость мысли, склонность к риску.

Underground

Еще один аспект жизни в реалиях войны порождал ситуацию общей, совместной жизни в прямом смысле этого слова, доводя до максимальной точки ощущение общности судьбы – сначала периодическое сбегание в блиндажи и другого рода подземные укрытия, а позже и постоянное проживание там. В начале войны это были наспех вырытые в земле укрытия (khol), в которые до смерти перепуганные люди самого разного возраста и пола заталкивались в суматохе, утрамбовываясь, как селедка в консервной банке (М. Баласанян). Метафора гигантского народного тела здесь исключительно уместна, до буквальности. Конечно, это не отменяло личных отношений, симпатий и антипатий. Живя в  пробирающих до костей сыростью землянках, по соседству с крысами, люди развлекали друг друга разговорами, между бомбежками (перезарядка системы залпового огня «БМ-21» «Град» занимала 40 минут) пытались решать проблемы там, наверху, придумывая себе смыслы для жизни и не давая себе раскиснуть. Женщины, ухитряясь за это время приготовить там наверху какую-то еду, угощали друг друга. Мужчины помогали друг другу перегонять, а точнее буквально переталкивать ввиду абсолютного отсутствия горючего, персональные машины с обстреливаемых мест в менее обстреливаемые. Люди в блиндажах с удивительной точностью высчитывали траекторию обстрелов и вероятные точки попадания или непопадания артиллерийских снарядов. Сама ситуация «спасания имущества» внушала им оптимизм и веру в то, что скоро весь этот кошмар закончится, и все заживут обычной жизнью. Хотя, это вряд ли могло быть утешением на фоне уже потерянного имущества – в некоторые дома попадали по нескольку снарядов, разрушая их дотла. «Я приехала из Азербайджана в отцовский дом. Думала, что нам с мужем повезло, удалось вывезти самое ценное – приданное моих дочерей. Я копила их всю свою жизнь, покупала все лучшее – ездила сама за товарами в Ереван, в Москву, брала у спекулянтов. В общем, по курортам ездить не приходилось, когда дети уже на выданье. И что – три бомбы одна за другой превратили все в пепел (плачет). Все деньги на имя моих девочек  в российских банках превратились в мусор. И я, запертая тут, не могла их снять и вложить хотя бы, может, в недвижимость.  Мне не столько имущество жалко, хотя и его тоже, но ведь это была страшная примета – знак разрушения жизни моих детей, основания (himkhy – бук. фундамент, остов), на котором должна была строиться эта жизнь» (Каграманян Л. 1947 г.р. интервью от 20.07.1993.). Эти проблемы казались мелкими и о них быстро перестали говорить, как только появились первые человеческие жертвы, когда стали терять самих детей.

Это были дни колоссального напряжения эмоциональных сил. В ситуации, когда не могло быть найдено слов для утешения, люди без специальных обсуждений, но как по договору действовали сообща. Когда Ирина (мать троих сыновей), вдова одного из активистов, стоявшего у истоков движения, потеряла за короткий период времени мужа, потом по очереди двоих сыновей (младшему едва исполнилось 10 лет), командиры и солдаты в бою прикрывали последнего ее сына собой, старались не поручать ему опасные задания. Каждый из них без лишних слов понимал, что «должен» уберечь последнего сына для вдовы. Это был особый долг – долг, пронизанный чувством.  Этот и множество других примеров вызывают ассоциации, связанные с круговой порукой, являют признаки общинных ценностей, где все члены не просто знают друг друга в лицо, но все подробности биографии каждого, его проблемы и трудности.

Полифония нарративов о нации.

«Какие-то не такие армяне!» - столкновение мировоззрений.

Организацию самообороны Мартуни во время войны можно описывать отнюдь не только в терминах смелости и героизма. Не так просто оказалось преодолеть панику среди мирного населения, за рутинно-равномерный, однообразный период советской действительности абстрагировавшегося от самого представления о войне. После вывода военных подразделений, выполнявших функцию медиатора и воплощавших порядок и законность, Россия перестала вдруг идентифицироваться с образом защитника-спасителя, справедливого судьи, покровителя. Панический страх и ужас среди населения нарастали по мере того, как наиболее обеспеченная часть населения, в основном верхушка, находила способы не только экстренно вывезти свое имущество, но уехать самим[18]. Оставшиеся в удушающем кольце блокады, определяют свою ситуацию тогда, прибегая к метафоре гладиаторских сражений. Костяк местных активистов, к которым позже присоединились добровольцы из Армении, из советской армии и зарубежной армянской диаспоры спасли проект организованной самообороны. Карабах стремительно стал той осью, где сконцентрировались самые гетеросоциальные группы «армянских патриотов». Компоненты этой смеси были таковы: местные со своими устоявшимися нормами и представлениями о человечности, чести и маскулинности/феминности; армяне-беженцы со своим мультикультурализмом; офицеры и солдаты советской армии (не/армянского происхождения) со своим кодексом воина, лояльные как к советскому, так и к армянскому; воины-добровольцы из Армении с твердо националистическими, «настоящими», нормообразующими армянскими взглядами и поведением; представители зарубежной армянской диаспоры: из США и европейских стран с европейски ориентированным культурным багажом; из восточных стран (Ливан, Иран) – со средиземноморским комплексом норм[19].  Естественно, что каждая из этих групп внутри себя была не гомогенной. Смешение культурно-ценностных полей в процессе военного противостояния породило в дальнейшем возможность удивительных комбинаций союзов. Чудесное, невероятное для времен железного занавеса, знакомство, общение и интеграция/признание не протекали гладко и бесконфликтно. В Карабахе интересы всех этих групп, полных друг к другу подозрения и недоверия, отчаянно схлестнулись. Непонимание и определенное эмоциональное неприятие имели место как на бытовом и гендерном уровнях, так и на уровне концептов и мировоззрения.  Суть этого дистанцирования заключалась в характеристиках: местные – «недоармяне», «перевернутые армяне» (shurtvatz hayer), чрезмерно лояльные ко всему русскому, говорящие на русском языке лучше, чем на литературном армянском[20]; одновременно,  имела место шпиономания в отношении как российских (происки КГБ), так и американских (ФБР) армян. Все эти отношения проецировались друг на друга, наслаиваясь и создавали турбулентные потоки аттитюдов. Однако, в то же самое время было одно важное и неоспоримое основание для солидарности столь далеких друг от друга в культурном отношении людей и групп – их со-этничность и идея об освобождении нации. Невзирая на то, что ценностные доминанты армян Армении, Нагорного Карабаха и многосегментной диаспоры подчас кардинально различались, всех их объединяла единая идеологема. Смысл войны был понятен каждому, ее легитимность не вызывала сомнения. Карабах стал символом социальной справедливости, которую еще можно восстановить, утверждая «всю армянскую нацию» как субъекта истории, в отличие от случаев Нахичевани и армянских провинций в Турции. Именно конструкция этих идеологем, подпитанная рассказами дедушек и бабушек о несканчаемом армяно-тюркском противостоянии,  была тем единственным на первых порах аргументом в пользу отлаженного, коллективного действия.

В то же время с самого начала было ясно, что без местного гражданского населения проект не может быть осуществлен. Поэтому были приняты жесткие меры, чтоб удержать его в области. Репрессивные меры в первую очередь имели место при попытке описанных военизированных отрядов (имевших мало отношения к госструктурам в обстановке социального хаоса) задержать отток, а точнее бегство, населения из района. Аргумент был железным – солдаты не будут воевать, если не будут чувствовать на затылке дыхание своих жен, детей, родных.  По этой причине те немногие военные вертолеты, которые прилетали в Мартуни с грузами, плотно оцеплялись кольцом военных, препятствуя людям  «забросить себя» в вертолет. Последовательно отрезав пути для отхода гражданского населения, противоборствующая сторона в некоторой степени обрекла себя на поражение. Отнюдь не в метафорическом смыле мосты для отступления были сожжены и люди оказались в ловушке-бойне. На кон было поставлено все, включая жизнь. Другого выбора как драться до последнего не оставалось.

Человек-легенда.

Бесспорным лидером и организатором самообороны Мартуни стал тогда представитель американской диаспоры Монте Мелконян (боевое имя – Аво). Прослушанные видеоинтервью с ним удивляют тем, что несмотря на военную амуницию и связи с Армянской секретной армии за освобождение (ASALA = Armenian Secret Army for Liberation of Armenia), он не говорит о целях и задачах войны как военный, он рассуждает как интеллектуал, очарованный идеей установления справедливости. Монте Мелконян назван одним из самых романтических представителей армянского национального движения. Тем не менее для неармянского мира фигура эта проблематична, поскольку его считают террористом. Отношение же армянского сообщества к терроризму неоднозначно. К примеру, на обложке фильма о действиях армянской террористической группировки в Европе приводится аннотация: “Арам – армянский террорист (в хорошем смысле этого слова)...”. Значение этой приписки понятно тем, кто знает контекст армяно-турецких взаимоотношений. К примеру, С. Тейлорян и пара других смельчаков, “из-под земли доставших” членов младотурецкого триумвирата, чтобы привести приговор турецкого же суда (1919 г.) в исполнение, для армянского общественного мнения –  не убийцы и не террористы, но народные мстители, те самые “террористы в хорошем смысле слова”. Поэтому не случайно неосторожные реплики заграничных исследователей или неармянских журналистов относительно того, как следует называть боевиков типа Монте Мелконяна, не вызывали у людей в Карабахе ничего, кроме враждебной подозрительности.

 Карабахская эпопея Монте очевидно складывалась не гладко. Коммуникация с «братьями» особенно в первое время давала сбои. Как указывали информанты, разгильдяйское отношение к труду и общественной собственности советских армян не раз выводило Монте и других военных командиров из себя. Например, как он буквально расплакался при виде  разлитого по халатности местного пофигиста горючего, которое он собирал по миллиграммам, подолгу убеждая каждую из старушек пожертвовать им из своей керосиновой лампы ради дела «нашей» победы. Он также объявил жестокий бой пьянству на постах, изымая бутылки с самогонной тутовой водкой и выливая ее на землю прямо на глазах у мужчин-постовых[21]. Местные парни поначалу саботировали военные приказы тоже из банального разгильдяйства, невзирая на колоссальный авторитет М. Мелконяна. При этом секретным языком был для них русский (они бранились по-русски, если нарушение военной субординации было чреватым), хотя в принципе зарубежные армяне вряд ли поначалу понимали  и карабахский диалект. В то же время в глазах местных иностранцы-армяне часто выглядели одержимые идеями чудаками, до странности далекими от жизни, странными даже в масштабах своего самопожертвования (мы шли под пули понятно почему, нам деваться было некуда, а они?! Приехать специально из такой дали, чтобы умереть…?).

В быту вставало и того больше вопросов. Представители западноармянской диаспоры искренне возмущались и активно отказывались от чрезмерного женского ухода за собой в семьях проживания. Рассказывают, что Монте Мелконян сначала умолял не чистить его обувь, а потом, просто стал прятать свои грязные ботинки. «Мой брат был его соратником, и он мылся у нас. Когда Аво первый раз вышел из душа, он не нашел своих ботинок… не узнавал их. Когда я указала ему на начищенные до блеска ботинки, он стал громко возмущаться. И так каждый раз. Потом стал брать их с собой в душ. Я объяснила ему, что здесь так принято: если мой гость, а тем более член семьи входит в дом и выходит в грязной обуви, то это стыд и позор хозяйке. «Ты ведь не хочешь, чтобы обо мне и матери плохо думали?» Кое-как убедила его. Мы с матерью, как на военном посту, латали, зашивали, стирали, гладили его одежду, которой было не много, только одна смена. Это было очень неудобно зимой – сушить было не просто. Он запрещал мне стирать свою телогрейку, говорил, руки испортишь. Мы, конечно не слушались. Я ему часто поговаривала – я тоже воин – постовой твоей одежды (Es el’ kho shori zinvorn em)» …И все же, когда я просила его отпустить меня поехать навестить родных в Ереване, он упорно отказывал. Он весело говорил, напиши мне адреса твоих родственников, и я привезу их всех сюда. (Флора Арутюнян 1951 г.р. интервью от 11.06.2001 г.).

Образ идеального бойца-патриота, защитника и освободителя нации конструировался также посредством дюжины очень популярных и часто рассказываемых случаев. Один из самых ходячих – рассказ (возможно, это красивая легенда) о приезде в Карабах его единомышленницы и любимой женщины. Он увидел ее издали и лицо его отражало восторг, но через минуту выяснилось, что восторг адресован трофейному боевому танку, который на заднем плане подгоняли его боевые соратники. Информанты рассказывали на разный лад, как их эмоциональное состояние зависело от физической близости Монте: «Распространились слухи, что азербайджанцы идут на Мартуни, а Аво нет в городе, он уехал в Степанакерт, в штаб. В глазах людей был страх и неуверенность, настоящая паника. И как только сказали, что он уже едет обратно, через полчаса будет в городе, все воспряли духом и нашли в себе силы что-то делать. С ним мы думали, что все преодолеем. Я лично сам это прочувствовал на себе» (С. Касьян).

М. Мелконян быстро стал кумиром, в том числе местных женщин, которые, подметив, что он сладкоежка, пекли ему торты и печенье в неприспособленных для этого условиях. «Я прошла по дворам, и женщины отдавали мне, у кого что было: кто пару яиц, кто жмень сахара, кто муку. Достаточно было просто произнести волшебные слова – «торт для Аво». Для него ничего не зажимали» (Информант Мали Григорян, 1963 г.р.) «Он любил сладкое, это знали все. Я пекла ему торты – он любил «Кексовый» и «Королевский» с орехами. Я писала записки и прятала в торте так, чтоб она обязательно попалась ему. Он в первый раз, не поняв задумки, тихо, не привлекая к себе внимания, отложил бумагу в сторону. В записке было написано: «Есть торт без Аво отныне считается преступлением». В другой записке я написала стихи о матери. Слушая их, он приложил левую руку к груди в области сердца, в знак почтения». (Флора Арутюнян, 1951 г.р. интервью от 11.06.2001 г.)

Бурные обсуждения вызывала «слишком простая» манера иностранцев одеваться. Это вводило в полное замешательство местных – невозможно было определить их «статус» в своих обществах и строить соответственно свое поведение в отношении их. «Поначалу мы даже посмеивались над ним. Совсем простой был, нельзя так. Очки свои как повяжет полоской материи, чтоб не спадали во время вылазок… Не ведут у нас себя так статусные (бук. при должности pashtonavor) люди. Сейчас думаю, хоть в чем бы ходил, только живой бы был. И не я один так думаю…» (Самвел Касьян 1974 г. р.)

Позднее, культурная дистанция сглаживалась за счет ситуации войны - поле боя «лучшее» место для выдачи кредита доверия и скорейшей его проверки и совсем скоро, быстрее, чем ожидали, само бытие-на-войне расставило всех по своим местам. Люди оценивались по делам, заслугам. Многим эта оценка стоила жизни, собственно, как и на любой войне.

Сегодня Монте Мелконян национальный герой Карабаха, награжденный посмертно орденами и медалями высшего государственного стандарта. На главной площади Мартуни, той самой, где происходили праздничные пиршества, высвобождающие так долго задерживаемые слова, на том самом месте, где стоял памятник Ленину, установлен его бюст. В городском клубе даются концерты в честь дня его рождения (25 ноября) и дня смерти (12 июня). В городских школах в каждом классе, это без преувеличения, есть уголок Аво с его увеличенным портретом и другими материалами о его жизни. Дети на праздничных утренниках декламируют простенькие стишки о его героических подвигах. В приемных высокопоставленных государственных чиновников наряду с портретом президента республики красуется портрет Монте Мелконяна[22]. Ну а благодарные люди не прекращают восторженно рассказывать о нем.

Девиации нестабильности

Самая сильная групповая солидарность создается именно войной[23]. Однако, долго эта солидарность держаться не может, в какой-то точке происходит откат. Усилением эмоционального градуса во времена нестабильности достигалась фокусировка внимания на  жизненно важном и актуальном. Например, различного рода дискурсивные практики, аппелировавшие не только к любви к родине, нации, но к идеалам маскулинности, провоцировали у обычных людей стратегии риска в драматических ситуациях. Гиперэмоциональность, сопровождающая политику нестабильности и в особенности войны, достигая предела, ломается. В Карабахе злоупотребления властью Самвелом Бабаяном - общее знание. Он был выдвиженцем из народа, что, возможно, и составляло сущность его многочисленных комплексов и неадекватного своей позиции поведения. Занимая низшие ступени социальной иерархии до войны, С. Бабаян тяготился стигмой «мойщика машин», нувориша и самозванца[24]. Параллельно с этим его низовое происхождение окружало его образ ореолом «своего», рубахи-парня. С. Бабаян пользовался немалой популярностью, особенно в зените своей славы, в начале  войны, когда он сумел отличиться отчаянной храбростью и инициативностью в условиях, когда именно эти качества были сильно востребованными.

Злоупотребления и манипуляции с общественными ресурсами после войны (например, превращенный в роскошный дворец фамильный дом в его родовом селе Мысмына, дюжина иномарок в гараже того же дома, деньги и драгоценности), возрождение в самых грубых формах кланово-патронажной системы в совокупности с другими обстоятельствами решили исход стремительной государственной карьеры С. Бабаяна. Он оказался в Шушинской тюрьме и наличие последней само по себе знаменательно. Государственность проявляет свое присутствие уже в факте существования и функционирования тюрем.

Тем не менее и после войны, когда его амбиции на единоличную власть в Карабахе с треском провалились, сельчане его родного села Мысмына упорно продолжали симпатизировать ему, саботируя решения официальной власти, например, передать под школу его роскошный фамильный особняк, национализировать сады фамилии Бабаянов, то есть раздать их крестьянам. Ни один ребенок не сел за парту в этой «школе», ни один плод не был сорван с деревьев бабаяновских садов/бахов.

Мелкие девиантные нарушения имели место и в ходе войны. Например, грабежи разрушенных снарядами домов своими же соседями, кражи со взломами в домах «дезертиров» (семьи, сумевшие бежать из блокадного Карабаха), а после войны и вполне легальное изъятие этих домов в пользу ветеранов войны или пострадавшего населения. Легитимность этих действий не вызывала протеста ни у кого, кроме самих ограбленных, которых впрочем тоже убедили в справедливости и необходимости мер. А мародерство в захваченных азербайджанских пунктах имело уже почти всеобщий характер на частном и государственном уровне. Называлось это, конечно, более благозвучно – военные трофеи.   

«Рецидивы архаики»[25]

«Моральная экономика деревни»[26] выступает на передний фон как ответ на беспрецедентный в советское время вызов времени, как волшебная и в то же время простая формула выживания. Несмотря на начавшиеся в советское время урбанизационные и модернизационные процессы, исследователи[27] отмечают особое, пронизанное пиететом, отношение карабахского населения к традиции, к «обычаям дедов», к собственному образу существования.

Буквально на первых шагах, проделанных в сторону «общества высокой культуры», население Карабаха было снова отброшено в лоно «архаического общества»[28] в начале 90-х гг. Наряду с тем, что во время войн и социальных потрясений чувство реальности утрачивается, параллельно с этим появляется резкая необходимость жесткой рационализации жизненных стратегий (действий), нацеленная на долгосрочный оптимальный результат. Эгоистичный интерес индивидов вытесняется на обочину в борьбе за выживание человеческих групп. Постоянный конфликт между интересами индивида и этикой долга кардинально разрешается в пользу последнего. Архаическая категория рода (так и не ставшая здесь до конца архаичной) и вся система мистифицированных  отношений, связанная с родством, обрела второе дыхание. Комбинированно обстреливаемые с соседних азербайджанских деревень из артиллерийских установок, с воздуха и танков, часть населения стала сбегать целыми семьями в высокогорные полу заброшенные селения, до которых снаряды не долетали. Городское население, еще недавно кичившееся своим отличным, урбанистическим образом жизни, вынуждено было вернуться в лоно крестьянских традиций высокогорного села. «Я в общем была не очень счастлива от неустроенного быта в Мартуни. Но когда муж привез меня с годовалым ребенком в заброшенное село из нескольких домов, я поняла, что совсем уж плохи наши дела. Мы жили у родителей его армейского друга. Его семья принимала нас очень тепло, но условия жизни были непереносимыми. Очень холодно было постоянно. Чтоб принести воды, надо было спуститься по крутому склону к источнику. Я кое-как спустилась, набрала воду, но подняться не могла. Если бы не дочь хозяев, я бы расплакалась». (Информант Чалян К., 1968 г.р., учитель музыки, беженка из Мингечаура). Рационализировать и нормализовать сложившуюся ситуацию, как во время войны, так и в послевоенный период помогли социальные сети. Извлекались и пускались в оборот самые забытые связи и знакомства. «Меня с детьми в войну муж отправил отсиживаться в село Гиши к своему пациенту. Это были самые тяжелые годы 1993-94-95. Заработала себе язву желудка. Нет, не сильно и голодали, больше на нервной почве». (Информант Саркисян Нелли). Фактор «кровного» родства без сомнения работал, но на пике национальной идеи будто все армяне Карабаха стали родственниками.

При этом принимающая сторона (сельские семьи со своим хозяйством), великодушно приглашали и принимали у себя знакомых из соображений патриотизма и этнической солидарности, то есть социальные сети, которые стали, по сути дела, единственным ресурсом для выживания, и их стабильность объясняются не только функционалистским аргументом, они ярко окрашены чувствами, человеческими страстями и эмоциями.

Гердастан (большая семья) как средство минимизации потребностей

Однако бедствие было массовым, и всех разместить сельчане просто не имели материальных возможностей. Тогда коллективы родственников, состоящие из семей нескольких братьев (кроме самих братьев, которые оставались защищать позиции), переселились в свои заброшенные фамильные дома в деревнях,  объединяясь в большие семьи-гердастаны. Таким способом удавалось достичь максимальной экономии жизненных средств. «Понимаешь, еда готовилась на одной печи для всех, отапливалось одно помещение, а грелись все. Детей можно было поручить кому-то из семьи и заниматься спокойно делом». Границы семьи заметно расширяются, категории семья-род становятся взаимопереходными. Причем характерно, что члены большой семьи,  включая тех, что раньше конфликтовали, старались жить в согласии, смирившись с жесткой необходимостью меры. Однако, здесь мы, кажется, имеем дело не просто с функционализацией личных отношений, но и особым эмоциональным состоянием жизни на краю. «Казалось, что земля уходит из под ног. Не верилось, что это происходит с нами. Какие там ссоры могли быть. Какое-то спокойствие лично на меня нашло. Только молились, чтоб все живы остались. А после войны даже роднее стали друг другу, но склоки все равно начались. Вместе жить не захотели, разошлись по квартирам» Света.

В результате карабахской войны изменилась структура семьи, что отразилось в переходе от малой нуклеарной к большой патриархальной семье[29] и обратно.  В ситуации военного хаоса и послевоенного развала малая семья оказалась в сложных условиях, в которых ей было трудно или невозможно воспроизводиться ни биологически, ни социально.

Левират - веление долга или движение чувства.

Матримониальные стратегии в Карабахе и в стабильное время тщательно продумывались, особенно в условиях постоянной нехватки ресурсов, бедности. Эти последовательные стратегии, осуществляемые с учетом жестких рамок социальной стратификации, являлись условием воспроизводства этих самых страт и были прочно связаны с вопросами наследования фамильного дома и с правилом минората, по которому младший сын остается жить с родителями и обеспечивать их старость. Поэтому для выбора адекватной этой роли брачной партии, стороны используют данные «тотальной генеалогической информации в сфере брачных союзов»[30], то есть социальной ценности всей совокупности родственников в нескольких поколениях (согласно локальным критериям), чтобы минимизировать риск возможной ошибки. Эти стратегии «управляются каждый раз по-разному, в зависимости от ценности материального и символического состояния, которое может быть вовлечено в сделку, и от способа его передачи, определяющего системы интересов различных претендентов на владение состоянием…»[31].

Послевоенная разруха, всеобщий кризис экономики явились условиями возврата к отошедшим в прошлое «культурным решениям» - повсеместной практике левиратных форм брака как к одному из способов выживания и воспроизводства семьи и рода в экстремальных условиях. В подобных ситуациях брак превращается в «одну из сторон сложной системы экономических и иных взаимодействий между двумя семьями или двумя кланами»[32].

Как и любая война, карабахская война поставила общество перед фактом существования целой армии вдов. Их шансы на повторное замужество обычно равны нулю. Левират же предстает как легитимное разрешение статуса вдовства. Эта практика интенсивно применялась в дореволюционный период и в неспокойные времена революции и Великой Отечественной войны[33]. К началу карабахской войны этот опыт предков был почти забыт. Однако война, реанимировала позабытые практики[34]. Левиратные брачные практики с некоторым сопротивлением со стороны брачующихся, но все же стали нормой послевоенного карабахского общества, хотя обязательным правилом так и не стали.

А. (1976 г. р.) женился на вдове старшего брата С. (1973 г.р.), который разбился в автомобильной аварии насмерть, оставив двоих детей. «Брат повез жену на отдых, Россию хотел показать ей, чтоб отвлечь от тяжелых впечатлений войны. И вот тебе... Уже на похоронах сестры убеждали меня: «женись на ней, племянников жаль, да и мать уже привыкла к ней, обжились». Сначала отпирался. Как, думаю, мой брат её любил. Обещал матери, что всю жизнь ей буду помогать детей растить, но жениться - не могу. Потом убедили, но она сама слышать ничего не хотела, слишком свежа была рана – отказалась. Но куда ей идти с двумя детьми, время тяжелое. Вот уже 3 года продолжала жить в нашем доме, общались, постоянно перед глазами... очень хорошая, хозяйственная, умелая... слишком скромная, легкоранимая, беззащитная… Привыкли уже друг к другу. Недавно вот дала согласие. Вожу ее вечерами в кафе, развлекаю. Пусть веселится, слишком долго горевала…». (А. 17.07. 2001г.)

Итак, «если первой и непосредственной функцией матримониальной стратегии является добывание средств для воспроизводства рода…то она также должна обеспечивать поддержание целостности наследства, причем в таком экономическом универсуме, где деньги являются редкостью»[35]. По специфической логике родственных отношений молодой деверь /младший брат/ младший сын вносит суперинвестицию в семью, пренебрегая своими чувствами (в городе ходили устойчивые слухи, что он встречался с девушкой, и им пришлось расстаться), подвергаясь скрытой эксплуатации. Не уверена, что тут правомерно говорить об эксплуатации, или применении власти, поскольку прямого давления не производится, более того, ущемление интересов не признается самим протагонистом. Тут, по-видимому, не до сантиментов, он и сам это понимает. Поэтому осознанно заменяет свой сердечный проект брака на чисто экономический. Рутинное  надо вступает в силу для осуществления насущного социального проекта.

Если обратиться к рассмотрению диспозиций вдовы. В конечном счете, практика левирата в определенной мере выполняет функцию защиты наиболее депривированной части общества – вдов. Посредством этих практик вдове и ее детям обеспечиваются определенные права и средства существования, бесконфликтно разрешая проблемы женщины в патриархальном сообществе и предоставляя ей шанс не просто выжить, но переопределить свой статус. Левиратный брак спасает вдову от участи «структурной жертвы», то есть социально назначенной и, следовательно, смирившейся жертвой системы[36], поскольку он вдобавок позволяет ей обрести пресловутое «женское счастье» а с ним и статус процветающей, стать «полноценным», «нормальным» членом общества[37]. Описанная брачная стратегия выступает как одна из основ устойчивости существования социальной системы, бытующего уклада жизни, тем более, что предпринимается она под воздействием «единодушно почитаемого бедствия»[38] -  народной войны.

Гендерные динамики – трансгрессия ролей.

Для жителей Карабаха это была своя «отечественная» война и выбора здесь – воевать или не воевать – не было, свидетельствуют информанты[39]. Как и «весь народ», женщины участвовали в военных действиях, причем в самых различных ролях: традиционной, новой, комбинированной (подобно одной из ключевых информанток исследования – она выступила в традиционной роли медсестры, но отнюдь не в традиционном контексте, в войне, в качестве солдата).

В результате этих событий, одна из жизненных стратегий современной карабахской женщины – военная карьера. По некоторым данным, в карабахской войне участвовало 100 женщин, из них 17 погибли, 16 стали инвалидами первой и второй группы[40]. Война и связанные с ней события, как видно, в определенной степени изменили социальную структуру общества и систему иерархических приоритетов.  Это произошло в том числе в сфере гендерных отношений, заметно изменив не только дисурсы, но и саму гендерную конфигурацию локального сообщества. На фоне возросшего статуса военных из занимаемой позиции извлекаются преимущества – культурные, социальные, экономические капиталы. Однако насущным кажется вопрос как случилось, что эти женщины выбрали именно деятельность на военной стезе как жизненную стратегию? Существовал, по видимости, ряд факторов, определяющих выбор данной стратегии.

Исследовательская проблема в данном случае заключается в понимании того, как формируется национально-патриотическая идентичность у женщин в традиционной культуре и при каких условиях эта идентичность выступает. Каковы формы ее выражения, как вербальные, так и поведенческие. Как влияют национальные идеи на гендерные идентичности и при каких условиях возникает ролевая трансгрессия. Какую реакцию в обществе и особенно среди мужчин вызывает “антистереотипное” поведение женщины? В какую область вытесняются другие идентичности, какая из них побеждает и почему? Чтобы ответить на эти вопросы, пришлось обратиться к технике[41] анализа одного наиболее типичного случая – рассказа о войне от первого лица, “подлинным голосом” (“authentic voice”)[42].

Шушаник - “героиня” исследования, 1961 г.р. На момент исследования разведена, имеет двоих взрослых дочерей и столько же внуков. Образование среднее. Приехала в Нагорный Карабах из Армении в начале войны. Служила до 2004 г. в армии Нагорно-Карабахской Республики, занимала должность начальника медобслуживания батальона в звании старший лейтенант. Участник Карабахской войны с 1992 года. Воевала в штурмовом батальоне Л., принимала активное участие в большинстве боевых операций в качестве медицинской сестры.

Специальный интерес вызывает история “довоенной” жизни Шушаник, поскольку здесь кроется ответ на вопрос: что побудило ее идти воевать. Сама Шушаник декларирует в качестве стимулятора патриотическую, националистическую идею. Однако интервью допускают иные интерпретации и в общем контексте все выглядит не так  просто.

Из ответов на вопросы интервью можно сделать вывод, что характер Шушаник формировался в условиях жестко регламентирующего всю жизнь человека традиционного, патриархального общества. Несмотря на скрытый протест, направленный против этой слепой к человеческим чувствам машины (имеются в виду ригидные правила патриархального общества), она все же восприняла (во всяком случае на словах) многие его ценности: уважение к старшим, отношение к семье как наивысшей жизненной ценности, “чистоту” нравов. На вопрос, что самое главное в жизни, она, не задумываясь, ответила: “семейное счастье – это настоящее богатство, сладость жизни”.

Тем не менее, социализация в домашнем обществе, проходила, судя по интервью, не совсем гладко. Несмотря на то, что Шушаник впитала основные идеи и приоритеты традиционного общества, где семья и дети – главное богатство в жизни, семейные отношения так и не сложились. В тени остались обстоятельства расторжения её брака. Куски интервью дают нам лишь точные даты свадьбы и развода, по мистической случайности, как кажется самой шушаник, выпавшие на одно и то же число, месяц и один и тот же день недели. Местные жители многократно говорили о том, что она, будто бы, была лишена родительских прав в своем родном городке (что всерьез принижало её статус и здесь в Карабахе, невзирая на выдающиеся боевые заслуги) и она вынуждена была смириться с этим, оставив своих девочек на воспитание родителям мужа. Поэтому ей “только и оставалось ехать на войну”. Сама она в интервью сдержанно констатировала: “В 1992 году я оставила детей (третий и четвертый класс) свекру и свекрови. Они воспитали их и выдали замуж, пока я воевала в Карабахе”. Таким образом, к 1992 г. Шушаник оказалась дискредитированной и в некотором смысле “исключенной” из своего сообщества. Согласно канонам традиционного армянского общества, для женщины такая ситуация означает социальную смерть, потерю всех приобретенных в течение предыдущей жизни символических капиталов.

Интересно, что семья и любовь к Отечеству расцениваются ею как богатство и стоят на одном уровне. Она вербализовала эту идею в ответе на вопрос, что значит быть богатым: “Мое богатство – это моя семья, мои дети, моя любовь к Отчизне, преданность ее интересам, верность. Любовь к родине у меня стоит на первом месте, после любви к моим детям”. Именно в этой двусмысленной ситуации, когда ее постигла утрата самого значимого в жизни, востребовалось проявление лояльности к родине. Она предприняла действия, которыми могла восстановить / или возместить утраченную репутацию. Тем самым, она выбрала самый короткий и, может даже, единственный путь к реабилитации себя как армянской патриотки, гражданки, и в конечном итоге, матери. То есть её боевые подвиги должны были извинить её несостоятельность как матери и жены. Так, “трудные времена” в её личной истории совпали с “трудными временами” в истории её народа и Отечества.[43]  Но почему она направилась именно на войну? Точнее, почему именно патриотические идентичности в Шушаник возобладали? В какой ситуации приобретались эти идентичности? Уместно вспомнить здесь условия социализации Шушаник в детстве. Возможно, не последнюю роль в этом сыграла атмосфера дедовских воспоминаний о беспрестанном армяно-турецком противостоянии, несчастной Армении, оказавшейся во враждебном мусульманском окружении и отражавшей удары на протяжении всей своей кровавой истории. Национальные концепции деда Шушаник, (как и многих других дедов и бабушек) очевидно, исходили из тяжелого личного опыта в мире, где национальные идентичности вытекают в более чем обычные опасности и страдания. Важным детерминирующим фактором в борьбе этой женщины (возможно, как составляющая комплекса детерминант), таким образом, неизменно выступает историческая память об экономических притеснениях, депортациях, жестоких расправах. Из записей в полевом дневнике: “Большое влияние на формирование характера Шушаник, по ее словам, оказал ее дед. Он рассказывал ей об ужасах резни (kotoratz) и трагической истории армян”. Кусок из интервью дублирует эту мысль. “Я не знаю, кто как, но я такая вот, за спины [солдат] не пряталась. Как меня воспитал мой  дед, так себя вела”.  К этому присовокупилось, предполагается, школьное патриотическое воспитание на уроках истории и литературы, культивирование всенародного траурного шествия на гору Цицернакаберд ежегодно 24 апреля (условная дата геноцида армян в Османской империи), газеты, телевидение, прговорки в обыденных разговорах, воспитание в семье – это процесс не одного дня. Национальная идея закладывалась в Шушаник с детских лет, и патриотическая идентичность пробудилась в ней сразу же, как только условия для этого сложились.

Однако в армянской традиции не ново, когда дед или бабушка вместо сказок на ночь рассказывают детям о геноциде. Но эти рассказы скорее всего не являются, по крайней мере, прямыми детерминантами патриотических идей Шушаник. Такие рассказы слышат многие дети в армянских семьях. Значит, существовали другие факторы, развившие в ней эти идеи и породившие решение принять прямое участие в войне. По-видимому, глубокий личный кризис, нахождение в стадии кульминационной и открытой фазы конфликта личность/окружение, наконец, полная экономическая дезориентированность вкупе стали теми скрытыми причинами, которые толкнули Шушаник к решению ехать на войну. Она отправилась на передовую, по всей видимости, как жертва на заклание.

Таким образом, в 1992 года в самый разгар боевых действий Шушаник оказывается на карабахском фронте в гуще событий. Трудно описать состояние людей, находящихся в положении войны, слишком хорошо понимающих свои мрачные перспективы и ощущающих себя как затравленные звери, в нескольких шагах от смерти. Лишь чудо, на которое уповать не приходилось, способно было изменить что-то и спасти их от кровавой мясорубки. Шушаник заявляет себя как медсестра, хотя по специальности таковой не является. По окончании войны в торжественной обстановке она скажет – “я не училась на медсестру, но сейчас чувствую себя так будто закончила университеты по медицине. Практика решает все”.

Ее появление на фронте вызывает самые различные чувства у солдат. Ситуация усугубляется еще и тем, что ее не знают, она приезжая. В первое время Шушаник отождествляют не иначе как с женщиной, сексуальным объектом. “Я поднялась в кабинку, где сидели одни мужчины. Ясное дело, что с ними сделалось – женщина! Я быстро отрезвила их своим жестким взглядом”. Соответственно отношение к ней пренебрежительно-снисходительное, как к ребенку, который мешает, путаясь под ногами, как к человеку, который взялся не за свое дело. Видимо поэтому, невзирая на мольбы довести ее до населенного пункта “х”, от  нее отмахиваются, не берут в грузовик с солдатами, который едет по нужному ей маршруту. Шушаник возмущена, “даже одного места нет?” Она рефлексирует на этот счет: “Думаю, наверное, они относятся ко мне так, потому что я женщина”. Один из солдат, наконец, удосужившись выполнить ее просьбу, шутит и подначивает ее, выражая сомнение относительно ее смелости и умения воевать. “Солдаты, увидев, что я в военной форме, стали расспрашивать, откуда я и где воевала, что делала. Говорю из А. я, воюю за свою родину, чтоб помочь ей, чем могу, а где [в каком месте] – это не важно. Что я тут буду говорить, это надо видеть, чтоб верить, а если не поверите, так нечего и рассказывать. Так ничего и не сказала. А один из них встал в позу – “вот если ты такая вояка (kyrvogh axchikes букв. воинственная девушка), поехали с нами в М. [место, где шли ожесточенные бои], слабо? Посмотрим, как ты воюешь”. А я отвечаю – “где будет горячо, туда я и поеду и без вашего напоминания. Хотя мне хотелось бы, чтоб войны не было, и эта была последняя, чтобы мы приехали вот сейчас на место и нам сказали, что война закончилась”. Полевой командир М., который буквально через несколько дней изменит свое мнение о ней, говорит: “Вот, если ты действительно хочешь воевать, поехали с нами, посмотрим, как справишься”. И снова эта ироничная снисходительность и попытка вызвать на соревнование. Однако, время и совместный боевой опыт показывают, что она не просто “умеет воевать”, но умеет делать это с душой. “По дороге машина вышла из строя. Но разве я могу сидеть, сложа руки, сердце бешено колотится, не могу быть спокойной – где-то там, может идет сражение, а я здесь, а не там, где нужна. Что делать?” И, прежде всего, она дисциплинированна и ответственна. “Я тут застряла с ними на ночь. Стала добиваться, чтоб меня немедленно отправили в У., ведь я обещала своим командирам вернуться как можно скорее, я беспокоилась, хотела сдержать слово”.

Иная феминность?

Как отмечали многие информанты, присутствие женщин на поле сражения было крайне важным, играя не последнюю роль в исходе боевых операций, а также при наборе добровольцев для участия в самых безрассудно опасных задумках военного командования. …Закончилась N-ая операция, и мы вернулись в Х. Там нам объявили, что все кто желают, только добровольцы, могут направиться в С. для участия в боях. Одной из первых пожелала поехать я. Когда я выступила вперед, мужчинам стало не по себе, что я, женщина, не боюсь, и они не могут остаться здесь... Мужчины сделали шаг вперед.

 Поддержание боевого духа солдат – одна из ключевых задач в ведении войны. С этой целью генералы и командиры прибегали к различным приемам, жонглируя патриотическими лозунгами, национальными авторитетами, физическим присутствием женщин, наконец: генерал подозвал подчиненных и распорядился отвезти меня на передовую: Она бесстрашная, устоит. Все же она женщина и ее присутствие устыдит мужчин, в конце концов. Мужчины [равно солдаты] иначе поведут себя в присутствии женщины. В этом высказывании прямо проговаривается манипулирование маскулинным кодексом, широко распространенной на всем Кавказе системой ценностей и правил мужской чести. Эта пресловутая Честь имеет дюжину локальных названий, самим фактом  вербальной множественности концепта отражая его локальную значительность. Метафорический ряд значительно длиннее и символически нагруженнее. Беспокойство об образе «настоящего» мужчины, о своем социальном имидже – на это и была сделана ставка. И срабатывало почти без промахов. Причем Шушаник и сама прекрасно осознавала это (Одно мое появление вызывало чудеса стойкости) и отлично выполняла свою роль. Как женщина, как мать, как сестра – я была всем для них [солдат], всегда была на пердовой с ними…чтоб они чувствовали, что рядом с ними идут их жены, их матери, их дети, их всё… Здесь, как и во многих других высказываниях, четко вычерчивается её гендерная идентичность – женщина, мать, сестра. Это те, ради которых взял в руки оружие каждый из них. Это живой символ “нашей женщины”, которая здесь с ними в самой критической ситуации, на границе жизни и смерти. Она здесь, чтоб укрепить их дух, дать им свою заботу. Считала своим долгом быть рядом с ними, нашими ребятами, чтоб они получали силу от меня. Чтоб они знали, женщина рядом с ними. Ведь женщина дисциплинирует  мужчину уже одним своим присутствием. Вот еще один случай из интервью. Дело было в боях под Агдамом, откуда все предыдущие месяцы массированно обстреливались соседние деревни и райцентр, населенные армянами. Начался страшный артобстрел... Ребята попрятались в танках и прикрыли люки. А я с места не сдвинулась, сижу в машине и музыку громче делаю. Тут ребята поняли, что я не убегаю, не прячусь. Стали потихоньку высовываться из люков. Нетрудно догадаться, какие разговоры могли иметь место между солдатами, надежно попрятавшимися в танках.

Собственно говоря, во время войны, по-видимому, произошел прорыв в отношениях между мужчинами и женщинами (правда, немногочисленными, избранными) в том числе и на публичном уровне, когда женщины могли пренебречь этикетом и на равных шутить с “посторонними” мужчинами. Эти подчас “фривольные” отношения достигают апогея, когда в ходе боевых действий игнорируется жесткая военная субординация. Но то, что во время войны сходит с рук женщине, не сходит той же самой женщине в мирное время. Просто в этом контексте эти мужчины переставали быть “посторонними”. Будто ситуация хождения по краю, по лезвию бритвы производит инверсию в отношениях, и прежние правила теряют действенность и силу. Перед лицом близкой смерти все как бы равны, это становится ясно им с интуитивной неоспоримостью. Мужчины позже об этом не хотят даже вспоминать, вроде как этого и не было (что, кстати, остро переживала Шушаник после войны).

Самопожертвование, безрассудная смелость и полное игнорирование опасности, с которыми Шушаник бросалась на передовую, наталкивают на мысль о том, что жизнь в какой-то момент утратила свою ценность для нее. Возможно, в самом начале (может, уже в тот момент, когда она решила ехать на войну добровольцем), она искала смерти. Не исключается, что своей безвременной смертью Шушаник хотела показать всем, кто “сжил” ее из прежней среды, что она “хорошая”. Её героическая смерть на поле боя должна была обернуться “наказанием” тем, кто поливал ее грязью. Зачарованная войной, Шушаник попала под её “обаяние”, вошла в азарт, легко играя со смертью в рулетку.

Тем не менее, в одном из интервью она признавалась: Страшно было всем и мне, конечно, но зубами не стучала. Я, кажется, родилась для войны. Со временем, оценив свою роль для “священного” дела, Шушаник изменила отношение к себе, оценку себя и своей деятельности. Осознание какого-то особого предназначения людей для конкретного случая и дела свойственно и другим женщинам, с которыми проводились беседы. Выполнение этой миссии, как им кажется, и есть “романтический” смысл их жизни. Солдаты, конечно, видели это отношение Шушаник и были бесконечно благодарны ей за все. Они воспринимали ее во время войны больше как боевого товарища, чем как женщину. Надеялись они на меня. Сколько раз говорили мне солдаты: когда ты с нами, мы не боимся. Знаем, что бы ни случилось, не бросишь, не сбежишь из-за спины. Невзирая на то, что ее образ безгранично сильной женщины не оставлял места для восприятия ее как эротического объекта (вывод вытекает из бесед с мужчинами, соратниками Шушаник), она несла в себе солдатам частичку той женской, материнской, человеческой теплоты и сердечности, в которой они так остро нуждались в эти минуты.

В приватной сфере в карабахский период Шушаник глубоко разочарована. Во время войны она сошлась с полевым командиром Д., который потом дослужился до высоких чинов. Она прошла с ним бок о бок всю войну. Я была ему больше женой, чем любовницей. Семилетняя связь с ним закончилась тем, что Д. предпочел ей свою семью. Из-за этой истории с ним стала любить одиночество. Не хочу заводить больше отношений с мужчинами, они хотят от меня одних удовольствий.

В процессе войны Шушаник была четырежды ранена: в голову, дважды в ногу, в шею.

Post bellum

По окончании войны на многие вещи начинают смотреть по-другому. Ситуация постепенно возвращается на свои круги – модальность, вектор социальных отношений устанавливаются прежние, довоенные, что отражается на положении и статусе женщин-воинов. Изменения эти в некоторых случаях радикальны, вплоть до того, что оценка деятельности женщин-воинов переворачивается с головы на ноги. То есть неконвенциональное поведение, допустимое и даже приветствуемое во время войны, становится неприемлемым (по крайней мере, в приватном дискурсе) по окончании войны. Однако, какое-то признание в обществе Шушаник все же приобрела. Сразу после войны в газетах вышли статьи, где не просто упоминалось ее имя, - посвященные ей. Позже в 2002 г. Ш. получила медаль “За отвагу”. Командир штурмового отряда, где она воевала, признался: Я считаю, она заслуживает более высокой награды. “Боевой крест” как минимум я ожидал. Тем не менее, почти в каждом высказывании Шушаник относительно оценки обществом ее деятельности в войну сквозит неудовлетворенность, разочарованность, недовольство. Из письма: “Хочу все бросить и уехать в Армению. Звания не дают, не помогают абсолютно ничем… Такое впечатление, что все что я сделала… никому не нужно…”.

Когда я расспрашивала людей о Шушаник, о том, чем она отличилась во время войны, мне отвечали, что она была любовницей славного и известного во всем Карабахе полевого командира Д.. В лучшем случае, справедливости ради, некоторые женщины неуверенно добавляли, что она была медсестрой во время войны и вытаскивала раненых прямо с поля сражения. Сама Шушаник рассказывала, как маленький мальчик как-то утром (она была в военной форме) встретивший ее по дороге в садик, дернул мать за руку и, смотря завороженным взглядом, произнес – “это та самая Шушаник, мама? Да?”

Интересна реакция мужчин на мои восторженные высказывания в адрес Шушаник относительно ее подвигов. У одного из моих друзей  (молодой человек 23 лет) была настоящая истерика. Он не хотел признавать за ней никаких заслуг, никакой смелости и героизма, кроме того, что она была обычной полковой медсестрой, каких было много в войну. Она ничего не решала, от нее ничего не зависело. Во всех рассказах Шушаник он усматривал беспредельное хвастовство и необоснованные амбиции. Он саркастично хохотал, приводя все новые куски из ее рассказов, и призывал своего друга засвидетельствовать свои слова. Что касается его самого, то он, конечно, участвовал в самых горячих переделках, и это не подлежит сомнению. И все же, какие чувства говорили в нем? Откровенно сексистские речи можно было слышать здесь повсеместно. Я постоянно натыкалась на “традиционную” риторику, согласно которой участие женщин, каким бы действенным оно ни было, всегда было подконтрольно мужчинам и носило исключительно вспомогательный характер. Амбивалентность отношения к женщинам, активно участвовавшим в войне, заключается также в их жестком разграничении по роду этого участия. Большим признанием и почетом пользуются женщины, которые, “не выпали” из своих гендерных ролей. В этих случаях ни о каком кризисе гендерной идентичности речи не идет.

Не вызывает сомнения то, что как мужчины, так и женщины воспринимают реальность, преломляя её в призме гендерных измерений. Образ воина, защитника Отечества привычно воспринимается всегда в маскулинных чертах. И в том, что этот образ приобретал, хоть изредка женские силуэты, усматривалась угроза мужскому доминированию. Отрицая заслуги женщин в войне, мужчины подсознательно оберегают основания собственной власти: почему же они расположены “сверху”, если женщина может справиться со всем тем, чем мужчина, даже войной. Самим своим военным опытом она демифологизирует функцию “защитника”, демистифицирует образ воина, снимая покровы таинственности и монополистской компетентности, сводя на “нет” укорененные “интерпретации” власти. Этническая война в этом смысле также и гендерная война, поскольку “общественная власть этих движений стремится установить или защитить (среди прочего) гендерную власть”[44]. Режимы, которые в результате устанавливаются – это в том числе гендерные режимы. В обыденном массовом сознании такие женщины просто “выскочки”, которые отошли от принятых норм. Взгляд на это, как уже отмечалось, резко меняется и полярно отличается в условиях войны и мира. Этот конфликт частично разрешается маргинализацией (здесь слово “маргинализация” используется в значении фронтирности, нахождения на стыке) таких женщин, их “уравнением” в правах с мужчинами. Они могут материться и выпивать как мужчины и вместе с мужчинами. Их восхищенно называют в порядке высшей похвалы tyghamard-kyneg (диалектн.), что буквально означает мужчина-женщина. Но в то же время она уже не рассматривается как женщина, поскольку не вписывается в систему гендерных ценностей сообщества. Как это видно из текста, в описанной ситуации меньше всего выигрывает женщина. Она платит слишком дорогую цену за “честь” быть принятой в “мужское братство”, притом на правах его не совсем полноценного члена. Из привилегированного эротического объекта, объекта желания, которой является женщина в традиционных культурах[45], она переходит в позицию субъекта, утрачивая свою социальную позицию женщины – а именно пассивную позицию. Основная функция женской пассивности в том и состоит, чтобы предлагать себя как объект, а не вершить публичное, как субъект. При переходе в новое качество она приобретает много престижных статусов, но теряет (как кажется традиционному мужчине) что-то очень важное для любой женщины в любом обществе – то, что привлекает мужчину в женщине, пусть это называется “женственность”. Она позволила себе активное социальное действие, дистанцируясь от пассивной позиции, которая возбуждает желание, заставляя мужчину проявлять сексуальную активность. Впрочем, кажется, отвержение Шушаник как узурпатора роли субъекта происходит не столько на личностном уровне, сколько на культурном, социальном уровне (то есть, наверняка есть мужчины, которым она нравится, но они не предпримут шагов для завязывания серьезных отношений, избегая социальной цензуры; некоторое значение тут имеет и её прежняя связь с “могучим” мужчиной, после которого трудно выдержать конкуренцию).

Согласно описанным выше ипостасям её поведения, выглядит так, что она в большей степени выступает (или вынуждена так выступать) как армянка, и в меньшей – как женщина. Другими словами, национальная идея, локально-патриотическая идентичность в ней возобладали, сметая на своем пути многие бытующие в культуре стереотипы. В борьбе идентичностей этническое самосознание победило в ущерб другим, но случилось это, когда терять было нечего. В связи с этим целесообразнее было бы не поляризовать эти идентичности, учитывая показанные взаимообусловленности, связанные с повседневностью. Выбор этого пути напрямую связан с ролевым кризисом, с обыденно-бытовым контекстом. Он позволил получить некоторые преимущества, но имел “издержки”, завел женщину в “культурный” тупик. Национальная идея выглядит сильнее так называемого “материнского мышления”[46], но зачастую это стратегия для маргиналов, “выбившихся из колеи” в результате самых разных жизненных обстоятельств и причин. Декларируемый фактор прихода на войну, а впоследствии и в армию – национально-патриотический, но анализ их жизни дает другие итоги, как то: личный кризис, вплотную связанный с публичным в прежнем обществе, нереализованность в том обществе, маргинализация, непримиримый конфликт с традицией. Эти причины не очень красивые и с точки зрения армянского общества, возможно, поэтому они никогда не озвучиваются в публичной сфере. Если предположить, что социальное взаимодействие зависит от установления взаимопонимания условий взаимодействия[47], то именно это понимание, возможно, побуждает Шушаник активизировать в связи с конкретными ситуациями различные свои статусы: традиционной женщины, матери, патриотки, воина, героини войны и др. В этой перспективе важное место занимают ее индивидуальные качества, способность лавировать и подстраиваться. (Особенно на фоне того негативного опыта, когда она уже однажды выбилась из правил общественной игры, не поняла условий социального взаимодействия). Шушаник благодарна своей свекрови за то, что та воспитала и выдала замуж ее дочерей. Она, оказавшись под прессом традиционных норм, понимает, что это был лучший выход для ее дочерей, которые вряд ли смогли бы составить “приличную” партию в браке, если бы воспитывались “непутевой” матерью. Таким образом, артикуляция этнической идентичности не просто не находится в конфликте с “материнским мышлением”, наоборот, прямо продиктована интересами детей, их престижа и позиции в обществе. Она удалилась со сцены, но туда, откуда у нее был большой шанс вернуться и быть “на высоте”, или не вернуться совсем и все равно быть “на высоте”. События довоенной жизни Шушаник с неумолимостью подвели ее к той черте, за которой находятся маргиналы и изгои. Не смирившись с этой участью, Шушаник решительно выбрала опасную военную стезю. Так Шушаник сумела вновь обрести самоуважение и стимулы к жизни. Служение национальной идее привело к извлечению “двойной прибыли” -  символической прибыли, и позже по окончании войны и экономической: достигла восстановления утраченных позиций через служение интересам своего народа и самореализовалась как полковая медсестра. В результате к восьмому году своей службы в рядах карабахской армии, Шушаник добилась как признания своих детей (восстановление связей с дочерьми и их семьями, экономические вливания в пользу их семейного бюджета), так и общественного признания (что происходит в противоречивой параллельности с кризисом гендерной идентичности и житейско-бытовой критики поведения женщин-воинов и одновременно смягчает эту критику).

В то же время анализ заявленных сегментов народных нарративов демонстрирует, что от сиюминутного кажущегося стирания иерархий после войны не остается и следа.

Идеологичекие технологии элит на дискурсивные манипулирования и их конечная цель как раз неизменное подтверждение или переопределение иерархий. Красивая идея-мечта о свободной нации служит подоплекой. Тысячи людей при этом ощущают себя одураченными и использованными как потенциальное пушечное мясо в интересах этих самых групп.

Что касается непосредственно гендерного сегмента. Выводы, истекающие из истории Шушаник первый взгляд парадоксальны. Они связывают выбор разведенной женщиной военной стези с материнством и/или социальным оправданием своего существования в большей степени, чем с высоким национально-патриотическим воспитанием. Активная женщина-воин фактом своего существования разрушает основания господствующей мужской идеологии (как известно укрепляющейся, нежели слабеющей в результате победоносной войны), хотя в условиях экстремальной необходимости помощь женщины принимается и признается. Другое дело после войны – женщина-воин маргинализируется, теряя все свои очки, наработанные в ходе войны. Тем не менее анализ этой женской истории особенно актуален в связи с разрушением стереотипов о женских ролях, идее о “женской пассивности” и “конформности”. Список женщин, отклоняющихся от общепринятых гендерных установок не велик[48], но пополняется все новыми примерами. Все они резонируют мысль о том, что половые роли в обществе складываются скорее на основе культурных и социальных особенностей, но не “естественного порядка вещей”.

Описание этой группы женщин наиболее зримо отражает процессы трансформирования гендерных отношений. Правила традиционного общества, дающие осечку в условиях крайней нехватки ресурсов, порождают самые неожиданные по меркам данного общества жизненные стратегии. Участие в войне в современных условиях послевоенного Карабаха с одной стороны усугубляет положение женщин, с другой создает условия для субъективации женщин, разрушая идеалы «патриархальной» женственности и подспудно ослабляя институты семьи и рода. Именно в этой сфере можно говорить о серьезном прорыве модернистского дискурса в пику традиционалистскому, хотя традиционно-патриархальный нарратив остается вирулентным.

Aнализ дискурсов и всевозможных женских статусов в Карабахе (См: Прав..., Мариам Оганян) обнаруживается некоторое противоречие: несмотря на то, что женщина заметно выдвинулась на передний план на военном и экономическом поприще, идеология на всех значимых уровнях продолжает обслуживать власть мужчин, заполняя все смысловое пространство карабахской культуры. Доминирование мужчин по-прежнему воспринимается как естественное на уровне обыденного сознания, самоактуализация женщин, – наоборот, как неестественное, экстремальное, случайное. Видение мира женщинами через призму мужских ценностей препятствует организации сколько-нибудь серьезного позиционированного женского движения за эгалитаризм. Более того, большинство женщин не считают себя дискриминируемыми (согласно интервью с лидерами женских организаций).

Однако здесь уместно, на мой взгляд, упомянуть такой фактор, как слабомодернизированная экономика, “добитая” послевоенными лишениями. Когда на повестке дня стоит проект по разминированию Нагорного Карабаха, в таком обществе, понятное дело, обычно обходятся без изысков (к последним относятся, в том числе и феминистские настроения). В то же время изменения в институте вдовства, снижение показателей устойчивости брака, изменение ценностных ориентаций на брачном рынке свидетельствуют о глубоком кризисе идеологии мужского доминирования, исчерпавшей свои символические (но не социальные) капиталы. При нынешней комбинации доминирующих дискурсов и практик гендерная ситуация в Карабахе, видимо, не скоро изменится, соответственно, отмеченное противоречие между дискурсами, дискриминационными практиками и достижениями женщин, видимо, не скоро разрешится. Находясь под мощным прессингом традиционализма, женский взгляд зашорен патриархатными категориями и мерками (нередкая ситуация, когда консервативные средства языка не в состоянии угнаться за структурными изменениями реальной жизни, тормозя наступление перемен). По всей видимости, должны созреть условия, появиться и найти своих поклонников некоторые идеи, идущие от противного. Начало уже положено. Об этом свидетельствуют ряд симптоматичных изменений в политической структуре общества, в частности проникновение женщин в высшие сферы власти на гребне военных подвигов и заслуг. Ситуация скорее всего будет постепенно меняться, но очень медленно. И в этом процессе трудно переоценить роль образования, глобализационных процессов (международная сеть, телевидение) и, конечно, экономической и политической стабильности общества. Этот пункт отмечен и в работах американских исследователей. “Борьба за гендерное равенство может быть также подчинена другим политическим вопросам, в частности связанным с экономическим или этническим выживанием”[49]. 

В унисон этим настроениям звучат дискуссии как на публичном, так и на приватном уровнях, которые проблематизируют вопрос актуализации гендерного неравенства в регионе. Как считают многие информанты и ученые регионального уровня, постановка такого рода “проблем” наряду с остро стоящими здесь вопросами, связанными с послевоенным восстановлением хозяйства, презентацией себя в качестве молодого независимого государства на международном уровне, в конце концов, с вопросами обороны, предотвращения новой эскалации военных действий, не просто неуместна, но расценивается как “раскол единого национального фронта”. На описанном социально-историческом фоне постановка проблем гендерного характера представляется, по меньшей мере, надуманной.

Нацие-строительство, процесс, который наиболее явно наблюдается в последние годы в Карабахе, вызывает к жизни проблему конфликтного пересечения полей этничность-гендер. Наиболее определенно и артикулированно эта идея отразилась во фразе помощника президента НКР по культурным вопросам Жанны Галстян. На вопрос автора, что она думает о женской солидарности в регионе, она с плохо скрываемым возмущением ответила вопросом на вопрос: «Зачем делить нацию на мужчин и женщин?» (Интервью от 13.10.2004. Степанакерт).

Возвращаясь к теме народных нарративов и социальной власти.

В современном послевоенном Карабахе дискурс о независимости – самый насущный, острый и идеологически заряженный. «Неправильная», с точки зрения общества, интерпретация этого дискурса уже стоило нескольким видным политикам утраты их должности. Речь идет о невероятно мощном и беспрецедентно единодушном давлении снизу. Народная логика такова: независимость достигнута не росчерком пера, отнюдь нет и увы нет, она обретена через «кровь и страдания», значит отказаться от нее нельзя. Это тот случай, когда настроения так непоколебимы, что локальные политики не могут не считаться с ними. Обычные люди, внесшие свои многолетние инвестиции и жертвы, включая человеческий ресурс, диктуют свою волю. Именно такая тотальная дискурсивная реальность Нагорного Карабаха и Армении заводит в тупик все усилия миротворцев и различного рода структур ресурсов примирения.

Что касается дискурса о выживании. Как и в любом послевоенном обществе, в Карабахе можно проследить тенденции демодернизации экономики. В подобных условиях возвращение к старым патриархатным моделям - оптимальная стратегия сопротивления ситуации. Идеология «моральной экономики деревни»[50] выступает на передний фон как ответ на беспрецедентный в советское время вызов времени, как волшебная и в то же время простая формула выживания. «Моральная экономика» являет собой осуществленный проект всеобщего эгалитаризма в его жестком понимании. Этика выживания диктует приспособленческие приемы, спасающие от индивидуального голода и прочих невзгод. Она подразумевает, что «все имеют право на жизнь» и обеспечивает минимальные гарантии существования посредством перераспределительных механизмов. Именно универсалистский нарратив приводит к опоэтизации этих отношений. Тем не менее, несмотря на ее романтизацию в обыденном дискурсе, моральная экономика - это  модель для ресурсно скудного сообщества. Последний факт порождает и диктует все отмеченные выше взаимозависимости. Традиционализм как проверенная на прежнем опыте система практик и ценностей вынес свои выходы и решения. Судя по всему, традицию в Карабахе «изобретать» не приходилось, все было погружено в нее  с головой при том, что инновации бесспорно тоже имели место, благодаря давней практике отходничества и различного рода миграций. Тем не менее именно в этот период традиция стала «выпирать» из недр в невероятном масштабе. Она обрела статус мейнстримовского дискурса (не в пример его маргинализации в советский период) ещё и потому что «оправдала» себя в ситуации кризиса на 100 %, решая насущные проблемы. Локальное знание заработало на всю мощность и единовластно. Народные нарративы о правилах и привычках дедов,  номинально в публичном дискурске преодоленные в советское время, получили второе дыхание через обретение фактического поля для опытов. В таком социальном контексте традиционалистский дискурс приобретает статус официального и доминантного.

Что касается непосредственно гендерного сегмента. Выводы, истекающие из истории Шушаник на первый взгляд парадоксальны. Они связывают выбор разведенной женщиной военной стези с материнством и/или социальным оправданием своего существования в большей степени, чем с высоким национально-патриотическим воспитанием. Активная женщина-воин фактом своего существования разрушает основания господствующей мужской идеологии (как известно укрепляющейся, нежели слабеющей в результате победоносной войны), хотя в условиях экстремальной необходимости помощь женщины принимается и признается. Другое дело после войны – женщина-воин маргинализируется, теряя все свои очки, наработанные в ходе войны. Тем не менее анализ этой женской истории особенно актуален в связи с разрушением стереотипов о жестких и предопределенных гендерных ролях, идеи о “женской пассивности” и “конформности”. Все эти поведенческие образцы резонируют мысль о том, что половые роли в обществе складываются скорее на основе культурных и социальных особенностей,  чем “естественного порядка вещей”. Описание этой группы женщин наиболее зримо отражает процессы быстрого трансформирования гендерных отношений. Правила традиционного общества, как раз в сфере исполнения гендерных ролей дающие осечку в условиях крайней нехватки ресурсов, порождают самые неожиданные по меркам данного общества жизненные стратегии. Участие в войне и осуществление своего экономического проекта в современных условиях послевоенного Карабаха с одной стороны усугубляет положение женщин, с другой создает условия для субъективации женщин, разрушая идеалы «патриархальной» женственности и подспудно ослабляя институты семьи и рода. Именно в этой сфере можно говорить о серьезном прорыве модернистского дискурса в пику традиционалистскому, хотя традиционно-патриархальный нарратив продолжает оставаться вирулентным.

Тем самым обнаруживается некоторое противоречие: несмотря на то, что женщина заметно выдвинулась на передний план на военном и экономическом поприще, идеология на всех значимых уровнях продолжает обслуживать власть мужчин, заполняя все смысловое пространство карабахской культуры. Доминирование мужчин на уровне обыденного сознания по-прежнему воспринимается как естественное, самоактуализация женщин, – наоборот, как неестественное, экстремальное, случайное. А видение мира женщинами через призму мужских ценностей препятствует организации сколько-нибудь серьезного позиционированного женского движения за эгалитаризм. Более того, большинство женщин не считают себя дискриминируемыми (согласно интервью с лидерами женских организаций).

Однако здесь уместно еще раз упомянуть такой фактор, как слабомодернизированная экономика. Этот пункт отмечен и в работах американских исследователей. “Борьба за гендерное равенство может быть также подчинена другим политическим вопросам, в частности связанным с экономическим или этническим выживанием”[51].  В обществе, в котором на повестке дня стоит проект по разминированию Нагорного Карабаха, рекреация инвалидов войны, диагностика и лечение туберкулеза и других последствий многолетнего сидения в сырых блиндажах, обычно обходятся без изысков. К последним относятся, в том числе и феминистские настроения. В унисон этим настроениям звучат дискуссии как на публичном, так и на приватном уровнях, которые проблематизируют вопрос актуализации гендерного неравенства в регионе. Как считают многие информанты и региональные ученые, постановка “проблем” гендерного характера наряду с вопросами обороны, предотвращения новой эскалации военных действий, не просто неуместна, но расценивается как “раскол единого национального фронта”. В этом смысле нацие-строительство, процесс, который наиболее явно наблюдается в последние годы в Карабахе, вызывает к жизни проблему конфликтного пересечения полей этничность-гендер. Наиболее определенно и артикулированно эта идея отразилась во фразе помощника(цы) президента НКР по культурным вопросам Жанны Галстян. На вопрос автора, что она думает о женской солидарности в регионе, она с плохо скрываемым возмущением ответила вопросом на вопрос: Зачем делить нацию на мужчин и женщин? (13.10.2004. Степанакерт).

Относительно националистического, патриотического дискурса и его результативности. Сочетание крайней заинтересованности местного населения и высокой идейной мотивированности добровольцев создало предпосылки для выживания, сопротивления и, в конечном счете, военной победы в Карабахе. Единая идеологема, кратковременное стирание социальных различий, загнанность в угол стали теми факторами, которые обеспечили успех организованного коллективного действия. В то же время анализ заявленных сегментов народных нарративов демонстрирует, что от сиюминутного кажущегося стирания иерархий после войны не остается и следа. Равенство оказалось иллюзорным. Идеологичекие технологии элит, дискурсивные манипулирования имеют своей конечной целью как раз неизменное подтверждение или переопределение иерархий, властных отношений. Красивая идея-мечта о свободной и счастливой нации служит в этом лишь солидной подоплекой. Тысячи людей при этом постфактум ощущают себя одураченными и использованными как потенциальное пушечное мясо в интересах элитарных групп. Последние же получают в результате победоносной войны двойные бонусы: обретают свободное (от азербаджанских и российских структур) властное поле и избавляются от потенциальных конкурентов на этом поприще в ходе боевых действий. Да, бесспорно, классовая  схватка внутри карабахского общества имела место, начиная с конца 80-х,  и не на жизнь, а на смерть. Подтверждение тому некоторые крайние случаи политического характера, такие как беспрецедентный расстрел 1999 г. в парламенте Армении, куда после войны переместились многие карабахские политики во главе с президентом Р. Кочаряном; покушение на жизнь новоиспеченного президента НКР Аркадия Гукасяна, 2000 г.. В большинстве случаев проблема касается сохранения или перераспределении власти и доступа к ресурсам и кормушкам. Тем не менее, наличие движения в этой сфере важно, поскольку обеспечивает полем для социальных экспериментов, и есть вероятность, что успешных. По меньшей мере, это социальное движение предполагает выход из застоя, некую динамику, а значит и какие-то шансы на позитивные решения. Несмотря на чрезмерно военизированный дух всех видов дискурсов в современном Карабахе, демократический язык был и остается стержнем политической культуры де факто независимого армянского Карабаха. Частью демократического дискурса выступает дискурс о гражданстве, хотя и при полностью моноэтническом характере государственности. Официальный дискурс объясняет это условиями бесконечного военного положения, когда увы, используется скорее право силы, чем сила права. Тем не менее с приходом к власти президента А. Гукасяна политическая практика многопартийности, деятельность многочисленных НПО и на весь мир заявленные ценностные приоритеты служат гарантом многообещающей внутренней политической трансформации.  

[16] См. для сравнения: З. Балаян. Доктор Марутян и его книга «У войны долгий след». Амарас. Ереван. 1999. Также: книгу воспоминаний чеченского хирурга Хасана Баиева, получившего статус беженца в Бостоне. Khassan Baiev, The Oath: A Surgeon Under Fire. New York: Walker & Co., 2003.

[23] Власова О. Как умирают царства: интервью с Р. Коллинзом./ Эксперт, № 45 (25 ноября – 5 декабря 2004). С. 72-78. [How Kingdoms Perish: An Interview with Randall Collins, in Russian], "Expert", N45 (29 November - 5 December) 2004, pp. 72-78.