Автоэтнография

О моей семье, детстве и Тифлисе

Я расскажу о Тифлисе так, как я его помню с самого раннего детства, насколь­ко я могу вспомнить. Я родился в 1932 г.  Надо сказать, что у меня хорошая па­мять вообще, не на все, но для этнографа у меня достаточно хорошая память. Я могу рассказывать вещи, которые я слышал в три года, я мог их не понимать, я просто слышал разговор, может быть я почти ничего не понимал, но у меня внутри работает какой-то магнитофон что-ли, который записал все, что говорили взрослые, но и отчасти видел ряд вещей тоже, и я могу это прокручивать. Иногда я это прокручиваю и сейчас. Уже очень многие вещи, которые записались в моей памяти, когда мне было 4-5 лет, прокручивая сей­час, я понимаю то, что даже еще 20 лет тому назад не понимал. А сейчас я снова эту пленку прокручиваю и по-новому это понимаю.

Самые ранние впе­чат­ления… Конечно, Тифлис еще не назывался Тбилиси, он назывался Тбилис или Тифлис. Сами грузины его называли Тифлис. Тпилиси говoрили и в грузинских источниках, текстах того времени написано “Тпилиси”, а в русских «Тифлис», в зарубежных “Те'флис”, в армянских «Тпхис». А потом уже переделали, наверное, где-то в 1937-1938 г. уже ввели написание «Тбилиси». Так что и «t» другое и «п», которое как английское «p». Что правильно, но, конечно, долгие годы в течении XIX-го и первой половины XX-го века произносилось вот так под турецко-армянским фонетическим воздействием.

Этот город легко себе представить. Довоенный Тифлис в значительной степени сохранился в центральных районах, потому что их не очень перестраивали, в течении XIX – началa XX вв. город был застроен достаточно качественно, в основном на армянские деньги. Один из лучших домов был дом Мелик-Азарянца, он на Руставели, он и сейчас стоит и сейчас известен как дом Мелик-Азaрянца, не знаю, молодому поколению он так известен или нет, но моему поколению и даже людям моложе он известен именно так. Сололаки был фешенебельный район, там сохранились великолепные дома. Насколько я знаю, определенный район -  Сололаки, и выше от улицы Руставели несколько рядов - был объявлен заповедным городом и там было запрещено строить современные дома. Правда, в течение 90-х гг. Тбилиси сильно пришел в упадок, при Гамсахурдия, да и при Шеварднадзе тоже, там многие дома рушатся, ветшают, приходят в негодность. Я там был в последний раз в 2003 г, еще много было таких пустырей с обрушившимися домами, поросшие дикой травой, но сейчас уже начинается строительный бум и на месте этих пустырей, на месте этих домов, которые так или иначе надо сносить, потому что они разваливаются, вырастают новые дома.

Наша семья жила на улице Орбелиани. Вернее так, у меня было две семьи – мамина семья и папина. Мамина семья – это была русская дворянская семья, ну, русская – условно, потому что в маме было гораздо больше немецкой и итальянской крови, чем собственно русской, да и по происхождению эта семья венгерская. Фамилия Саломон, и даже в Венгрии по происхождению не венгерская, потому что первый Саломон был крещен в XII в., его крестным отцом был король Геза II. Тогда в Венгрии были модны библейские имена, он получил это имя от венгерского короля, а потом этим именем уже называлась вся фамилия. Это были не очень знатные венгерские дворяне, они сыграли определенную роль в истории Венгрии, но это был не самый знатный, маленький род таких средних дворян. Предок русской ветви дома Саломон, совсем обедневший где-то в начале XVIII-го в. приехал в Россию, еще когда царевич Алексей был женат на австрийской принцессе Шарлотте, и в связи с этим несколько австрийских дворян поступили на русскую службу. Это длинная история, они, конечно, совсем обрусели. Мой прадедушка по своей непутевой натуре рано уехал в Италию, жил там пока все состояние не промотал, и мой родной дедушка родился в Италии от итальянской мамы. Так что вот эта фамилия Саломон, они были русские дворяне, но со значительными итальянскими и немецкими связями, венгерские связи практически не поддерживались, но более поздние итальянские и немецкие связи там были. Но там сложная история, дедушку сперва репрессировали, сослали в Грузию за революционную деятельность. Но потом он очень быстро заслужил прощение, стал делать головокружительную карьеру в канцелярии наместника Воронцова в Тбилиси и к моменту революции был уже в чине статского советника, что соответствовало бригадирскому чину. У него было три дочери – Таня, Oля и Люда. Оля – средняя, была моя мама. Интересно, что эти дочери: старшая Таня была натуральная немка, рыжая, такая грубокостная, младшая, тетя Люда, которая мне заменила мать, заботилась обо мне и благодаря ей я выжил, была настоящая славянка – белокурая, голубоглазая, а вот моя мама была абсолютно итальянка, как ее бабушка, которая была неаполитанка: у мамы был итальянский профиль, тонкое лицо и очень черные волосы. Эти три сестры, если бы не революция, наверное, вышли бы замуж за русских дворян, чиновников, но случилась революция, и как большинство интеллигентных русских девушек в Тифлисе того времени, они вышли замуж за армян. Все три сестры вышли замуж за армян. Надо сказать, что тогда не за кого больше было выйти в Тифлисе замуж. Русские женихи в дворянском сословии были как-то выбиты в ходе первой мировой войны или революции, грузин было не так много в Тбилиси. На момент революции больше 50% населения в Тбилиси были армяне, 30% или чуть больше были грузины, а еще 20% были русские, евреи, осетины, азербайджанцы. Больше половины, может, не намного больше, но больше половины были армяне. Но и азербайджанцев тоже было очень много. Они жили в районе бань. 

Так что, в период моего детства там были грузинские школы, русские школы, которые прeобладали, потому что армянские дети тоже учились в русских школах, в армянских школах учились только авлабарские дети, т.е. дети самой нижней категории армян – наиболее бедные и малообразованные, курды тоже учились в армянских школах, была греческая школа, было несколько азербайджанских школ. Так что грузинские, армянские, русские, азербайджанские и одна греческая школа – вот это то, что было в Тбилиси в период моего детства.

Тети вышли замуж за армян, потому что грузины в основном женились на грузинках, русских женихов не было, русских невест было сколько хочешь - выше головы,  и наиболее естественным выходом было выходить замуж за интеллигентных армян, конечно, купеческого происхождения, причем не самого давнего, потому что мои предки первоначально были крестьяне, они, насколько я понимаю, происходили из Гянджи, а в Гянджу попали из Карабаха. Так что первоисходные мои корни из Карабаха, но уже с конца XVIII в. (свою генеалогию я точно знаю с конца XVIII в.) они жили в Кахетии, переселились туда где-то в середине XVIII в. Они там полностью огрузинились, так что ни мой отец, ни дяди, почти никто из них практически не знал ни слова по армянски. Они знали несколько молитв и то кусочками, Отче наш и практически больше ничего, но они знали, что на Пасху нужно сказать на армянском Христос воскрес и отвечать Воистину воскрес. Но чаще они говорили по-грузински. Песни, которые они пели, были грузинские, восточно-грузинские. Этикет, который они соблюдали, был грузинский. Единственное, что было армянское, это крещение в армянских церквях и то, что их отпевали армянские священники. Ну, если мой прадед был еще крестьянин, хотя и богатый, то дед был уже купец.

Их было два брата: один жил в Карданахи и владел виноградниками, довольно большими, а другой жил в Тбилиси. У меня как бы было два деда, потому что у того, который жил в деревнe, не было детей, а у этого в городе было чуть ли не десять, из них одна тетя, шестеро дядей, и когда еще родились близнецы, то тот сказал: «Слушай, у тебя вот столько детей, а у меня ни одного, одного дай мне, я  его усыновлю», - и это как раз был мой отец. Так что у меня было три пары бабушек и дедушек: одна мамина мама в городе – дом был на улице Орбелиановская, это рядом с Александровским садом, другая – папина мама, дом на улице Акимовская, потом это была улица Дзнеладзе, это в районе Экзархата – там от армянского базара она вниз идет к Куре, там построил дом мой дедушка Сакул, по которому я и назван. Он был по крещению Саркис  Давиди Арутюнян, но в миру он не Арутюнян был. Его называли по русской манере Арутинов, а в деревнe слово Арутинов никто не знал, наш маленький отрезок патронимии в деревне называли Татулианц, ну, Татлянц, но это было не очень большое число людей. Деревенский дед, Цкалоб, женат  был на грузинке, детей у них не было, их приемным ребенком был мой отец, который одновременно оставался и ребенком своих настоящих родителей. Так что у меня было три пары бабушек и дедушек.

Маминого отца я почти не помню, он умер рано, а сестра у него была тетя Соня, которая выросла в Италии, которая по-русски не очень хорошо говорила, они общались в основном на французском языке. С детства я слышал французский, немецкий тоже, и итальянский знал достаточно хорошо, но именно потому что я их слышал в детстве. А в деревнe Карданахи, куда я ездил на зимние и летние каникулы, естественно я слышал только грузинскую речь. И когда мои дяди и отец собирались за столом, они между собой говорили на грузинском, а дедушка, когда вел свою винную бухгалтерию, писал по-грузински, а цифры он писал цифровыми значениями грузинских букв. Эти книги у меня где-то оставались. Потом в Тбилиси я их потерял – куда-то в годы распада СССР исчез мой двоюродный брат, я его не мог никак найти. Так все рассосались, все рассыпались. У меня есть двоюродная сестра во Франции по отцовской линии, у меня есть двоюродный брат в Мытищах, троюродный брат в Ереване, а в Тбилиси родственников у нас не осталось. Грузинские корни у меня есть немного с отцовской стороны, потому что его бабушка была полугрузинка. Но с этими грузинами тоже очень сложно, потому что они из фамилии Матиашвили, мой двоюродный брат носит фамилию Матиашвили, по своей матери, но эти Матиашвили, насколько я понимаю, на самом деле Матиняны, т.е. это огрузинившиеся армяне, ну совсем огрузинившиеся, которые aбсолютно воспринимались как грузины, так что с кровью – это вообще сложно, так что я считаю что грузинская кровь у меня есть, но определить, где, когда сливались корни грузинский, армянский и т.д. невозможно. Когда мой дедушка на Акимовской улице построил шикарный дом, две трети его он просто сдавал под квартиры, а однa треть – была длинная веранда, там было много комнат. В одной комнате жила бабушка Анико, в другой – дядя Давид с женой и ребенком, в третьей - дядя Миша тоже с детьми, все жили вдоль одной длинной галереи. Жены, кстати, эти были неармянки -  а грузинки или русские, но и у моего отца то же самое – формально русская жена. Интересно, что дедушка построил этот дом и все-таки имея армянские национальные чувства, заказал, чтобы его инициалы были сделаны на фронтоне дома армянскими буквами. Он по церковной записи был Саргис Давиди Арутюнян, но он этого даже не знал, он знал, что он Сакул Татулисдзе Арутини, и поэтому там было ни С. Д. А. как нужно было бы по правилам, а С. Т. А., но армянскими буквами.

Этот город очень многонациональный, я сейчас рассказал о смешанных браках, ну, а в моем классе на какой-то момент было 30 мальчиков, из них 18 от смешанных браков. Это был как раз период, когда разделили девочек и мальчиков на некоторое время, так что я окончил мужскую школу. За девочками мы ухаживали, конечно, но это были девочки соседней школы. Не все мы закончили, 30 учеников было на какой-то момент, 20 закончило школу, из этих 20-и 8 стали докторами наук. Это была плебейская хулиганская школа, просто там работал замечательный математик, Петр Павлович Симония, великолепный педагог, автор учебников на грузинском языке по математике, и он очень хорошо работал с детьми. Из наших восемь докторов наук, я - единственный гуманитарный, остальные семь – все окончили физмат. Но это из тех 20, которые окончили школу. А из тех 30-и, когда скажем, я в 5-м классе учился, 18 были дети из смешанных семей, и это были, я даже не могу перечислить какие смешанные семьи. Там было несколько русско-армянских семей, несколько грузино-армянских семей, причем грузинки были жены, а русские или армяне были отцы. Наш отличник Минасян – замечательный математик, стал Хочолава – по матери, балетмейстер Вовка Сандаров стал Владимир Эсебуа, несколько человек сменили свои фамилии, потому что это им помогало в карьере, они уже проходили как грузины, но в школе они ходили с армянскими фамилиями и соответственно считались армянами. Когда они получали паспорта, то взяли материнские фамилии, и соответственно национальность у них была вписана тоже грузинская. Кроме грузино-армянских, грузино-русских, армяно-русских браков и детей от этих браков, там еще были грузино-греческий, польско-армянский, осетино-еврейский... Кроме того, в классе было 2-3 грузинских еврея, 2-3 ашкеназских, то есть русских еврея, мы все жили дружно, да, там еще было грузино-датский брак, это Тези Лордели, у его отца была фамилия датская - Лордель, но его уже не было в живых, он пострадал в 1936 г., так что Тези жил с матерью, овдовевшей в результате репрессий, так что он носил фамилию Лордели, которая звучала по-грузински, но на самом деле это была датская фамилия. Там был один персидский еврей – Юра Мусиев, сильно обрусевший. Грузинские евреи были очень такие кондовые евреи, и несмотря на советские времена, они подпольно ходили в еврейскую духовную школу, изучали древнееврейский язык, тору, а я поскольку был большой бездельник, мне очень хотелось изучать много языков, вкус у меня к этому был. Я у моего одноклассника Шалико Сагаришвили пытался научиться греческому, и даже немного научился, просто забыл сейчас. У грузинских евреев я пытался научиться древнееврейскому языку, они мне помогали, они учились по дореволюционным учебникам, очень хорошим, и я так, более или менее превзошел первую Книгу бытия на древнееврейском языке. И я до сих пор читать могу, но не очень понимаю то, что читаю, буквы знаю, но слова – не очень.

Хуже всего у меня обстояло с армянским языком, потому что ни отец, ни родственники и даже знакомые не говорили на армянском, , а те армяне, которые были в классе, их было несколько, это были армяне низшего уровня социального, и тот язык, на котором они говорили, был тбилисский койне – тбилисский диалект, очень грубый, который я немножко понимал, но и в то же время понимал, что этот язык изучать особо пытаться не имеет смысла. А правильный армянский язык я учил, когда был в 9-10 классе и то по самоучителю. Потом в Москве продолжал изучать, кстати сказать, кружок, где мы пытались учиться армянскому языку без особого успеха, организовал Сурик Айвазян, вы, наверное, его знаете, он был геолог, но у него сумасшедшие книги по армянскому этногенезу. Он тоже был тбилисский. Ну, потом, когда мы были в Москве, я был студентом, а Сурик был студентом Горного института, и мы, несколько ребят, армяне по происхождению, собирались учиться армянскому языку. Я ощущал себя армянином. И мои отец и дяди ощущали себя армянами, и более того, когда сын дяди Миши – Сашик, в силу обстоятельств, взял фамилию своей грузинской матери Матиашвили, то все-таки его отец был очень не доволен. Но, когда мне написали в паспорте Арутюнов – я спорить не стал, другие были чаще Арутиновы. У моего отца есть документы 20-х гг., где указывается Арутинов, Арутюнов, Арутюнянц, и был Татулишвили, это какая былa политическая обстановка в стране, так чиновники и писали. Армянское самосознание, безусловно, сохранялось, хотя язык и культура у них были вполне грузинские.

Тбилиси был многонациональным, шумным, ярким городом. Я даже помню, сборище последнего амкарства, не помню какой это был именно цех, но помню, как, они собрались в саду, в барочных костюмах, как они вынесли какие-то знамена цеховые, все очень достойно, благородно себя вели. Но к этому времени, к середине 1930-х годов, их постепенно распустили, разогнали, заменили профсоюзами или там черт знает чем... Ну вот, еще совсем маленьким я вижу эту картину цехового сбора, праздничного собрания амкарства мокалаков. Моих родных там не было, потому что, как я уже сказал, семь поколений моих предков виноделы. Что касается первого поколения, поколения отца, то там мои дяди по разным направлениям пошли, инженеры, банковские служащие, железнодорожные служащие. Тетя Нина вышла замуж за Георгия Николаевича Цицикова, через нее я связан с Анаит Цицикян и с Нуне – ее дочкой. Анаит - дочь Михаила Николаевича Цицикова, а моя тетя Нина была замужем за Г. Н. Цициковом. Он был врач, тетя Нина – зубной врач. Мама моя была врач-микробиолог, а вот отец продолжал фамильную линию – он был инженер-химик в основном по виноделию и более или менее был связан с винодельческой промышленностью. Еще один мой дядя – дядя Ваня, старший, на 10 лет старше отца, и в 1912 г. семья решила, что нужно иметь одного европейски образованного винодела, и дядю Ваню послали учиться европейскому виноделию во Францию, в Бургундию, и тут они расстались. Дяде Ване было 22, а отцу – 12 лет в 1912 г. Дядя уехал, и следы его потерялись, он вступил во французскую армию, был ранен, получил орден, какая-то француженка ухаживала за ним, это было в маленьком городе Бон, который по многим признакам похож на Кахетию. В общем, он женился на этой женщине, и родилась у него дочь Мари-Поль Арутюнян. И только после второй мировой войны, уже в 1940-е гг. мы получили от них какое-то письмо и уже стали переписываться, потом где-то в середине 1960-х Мари-Поль приехала, и мы встретились, потом через год-два поехали в Грузию и только в 1977-м г., наконец, приехал дядя Ваня, который, в конечном счете, стал не виноделом, а косметологом, но это было уже в связи с женой. Он стал Жан Арутюнов, и вот в 1977 г., наконец, дядя Ваня приехал в Тбилиси вместе с моей двоюродной сестрой Мари-Поль. Мне было уже 45 лет, Мари-Поль тоже было года 42, дяде Ване уже было 87, а моему отцу 77, т.е. мой отец расстался  с ним, когда ему было 12, а встретился с ним в 77 лет. Это была очень трогательная встреча, его свозили в деревню, были в Карданахи, показали то, что осталось. Там мало что оставалось, и потрясенный дядя Ваня уехал во Францию, потом я ездил к ним, даже с женой ездили во Францию парочку раз, потом, конечно, дядя Ваня умер, он умер даже позже моего отца, хотя был старше на 10 лет, наверное, французская пища здоровее и образ жизни лучше. Да, Мари-Поль и сейчас жива, иногда она приезжает в Москву. Я просто помню, как замечательно дядя Ваня пел по-русски, он хорошо говорил по-грузински, по-русски, немножко говорил по-армянски, но мало, потому что он там общался с французскими армянами, которые между собой говорили преимущественно на французском.

В Тбилиси времен моего детства уже достаточно было автомобилей, я помню, как перед войной пустили первую линию троллейбуса, конечно, были трамваи. Есть такое явление, я, как человек гениальный, сам его открыл, сам ему дал имя, и, по-моему, никто кроме меня этого не понимает, и, тем не менее, оно существует и называется «южнорусский колониальный стиль», архитектура конца XIX – начала XX вв. В этом стиле были построены Одесса, отчасти Ростов, возможно Пятигорск, кусочек Владикавказа, часть старого Баку была построена в этом стиле, Тифлис, кое-что от этого имелось в Александрополе и в Ереване, русская часть Ташкента, Харбин, и Владивосток. Это те города, которые я знаю, и между ними было много общего, потому что их построили те же самые архитекторы, которые работали в стиле или позднего классицизма, или в стиле венского модерна. Города эти застраивались в эпоху процветания Российской империи, вы знаете, 1913 год был лучшим годом, по нему вся статистика отсчитывается для сравнения, и города эти застроены хорошими добротными зданиями, и они в силу этого достаточно похожи. Итак, эти города построены в стиле южнорусского колониального модерна.

 Автомобили были, конечно, трамваи были, но все-таки до войны, во всяком случае, большую часть 1930-х годов я помню еще из окон нашего дома можно было видеть как верблюды везут повозки, конных телег было много, молочники разносили мацони, причем не в стеклянных банках, а в котане – в длинных таких горшочках, разносили на ишачках, кричали “мацони-мацони”, и мы их покупали в этих длинных горшочках. Каждый мацонщик имел свою территорию. Кроме того были, молочники, моя мама родилась в 1904 г., молочники и молокане – это не случайное совпадение слов, молочники в значительной степени были молокане. Они жили на низменном берегу Куры, который часто страдал от наводнений, там селился бедный люд. Молокане содержали коров, прямо в городе, кормили привозным сеном, их доили, и некоторые молочные продукты разносили по городу.

Моя дочка родилась в 1959 г., и я сразу поехал показать ее своему отцу. Так вот, один молочник, Григорий, он с детства болел оспой, поэтому был рябой, он в юности своей еще совсем мальчишкой приносил молоко для мамы, потом для меня, и в 1959 г. для моей дочки. Уже совсем старый, тем не менее, он таскал эти здоровые бидоны.

В городе использовался в значительной степени гужевой транспорт – это были конные телеги и фаэтоны. Я помню, когда мы ехали в Карданахи, мы ехали из дома на вокзал на фаэтоне, а потом уже садились на поезд. Поезд был смешной, он и в послевоенные годы был такой: это был маленький паровозик с четырьмя парами колес, так называемый «овечка» и он тянул состав из восьми вагонов. Этот поезд выходил из Тбилиси где-нибудь утром, в Гурджаани поезд расцеплялся, и четыре вагона с одним паровозиком шли на север до Телави, а еще четыре вагона с другим паровозиком шли на юг – до Цнори. Наша станция Карданахи была предпоследняя до Цнори. Мы туда приезжали, обычно, это было как-то известно, телефонов тогда не было, но там знали наши родственники, кто-то приходил с осликом, на ослика клали чемоданы, иногда сажали меня, но часто говорили «жалко ослика, и ты пешком пойдешь». И от станции на этом ослике ехали чемоданы.

..

Дедушка, его, по-видимому, звали  Аствацатур, но я только догадываюсь об этом, вообще же его звали Цхалоба, это «жалость, сжалился Господь». Я думаю, что на самом деле его звали Аствацатур, но не уверен, я его метрики не видел. И мама, и все звали его дедушка Цхалоба. Он умер очень пожилым, и был старший из братьев. Я его помню очень хорошо, но он умер еще до войны. Но в послевоенные годы там жила бабушка Лиза, которая была грузинка, немножко колдунья, немножко знахарка. Собственно говоря, и моя мама, и бабушка-немка, принявшие православие, были очень набожными религиозными людьми, лампады в доме горели, они молились, но меня они молиться не учили, наверное, считали что в советское время чего там ребенку сдуривать голову, все равно религия не сохранится, а бабушка Лиза меня учила. Поэтому единственная молитва Отче наш, которую я знаю - я знаю ее на четырех языках, в первом варианте на грузинском, я узнал от бабушки. Она немножко учила меня молиться, она выполняла надо мной всякие обряды. Один из обрядов на Мариамоба, это в августе, у русских – это яблочный спас, в Грузии – это виноградный спас. В грузинском это называется Мариамоба – праздник, день праздника Мариам. Я помню, что на этот праздник она водила меня в поля, там росла дикая морковка – белые цветы, но в середине есть несколько темно-красных цветочков, и она ходила собирала, выщипывала, жала, мяла и все такое, и получалась красная паста и, взяв немножко такой красной пасты, она наносила крест мне на лоб.

Много еще можно рассказать, но я хочу рассказать об одном явлении, которое было уникально в советской истории. Я не слышал, чтобы такое явление где-либо еще в другом городе кроме Тбилиси имело место. Я это понял не сразу, только анализируя во взрослом состоянии, правда, я еще говорил и с людьми постарше, в частности с Колей Астаховым, которому уже в 1937-м было лет 25, он все понимал, но я начал это понимать потом. Это явление я бы называл “внутренней белой эмиграцией”. Т.е. дворяне, связанные с белогвардейским движением или сочувствующие ему - те, кто успел, мог позволить себе уехать, убежать, те с наступлением советской власти образовали белоэмигрантские общины. Парижская община как раз не была белогвардейской, она была интеллигентской, а офицерские, дворянские белоэмигрантские общины были характерны для Софии, Праги. А те, кто не мог, остались, но по-разному, одни погибли, другие выжили, но выжили не как общины, а выжили как отдельные индивиды или семьи. В Тифлисе 20-30-х гг. был узкий круг – многие десятки людей, которые хотели бы уехать из советской страны, но не смогли. Они остались и стали советскими служащими. Они изображали, что приняли советскую власть, но советская власть кончалась на ступеньках подъезда, в квартирах ее уже не было. Это были, по фамилиям могу сказать: Потаповы, Астаховы, грузины – Барновели, моя семья – Саломонов, это было несколько немецких семей, потом они в основном пострадали, когда немцев выселяли, но некоторые женщины из них сумели остаться, потому что были замужем за грузинами – это были фон Денфер, Корнельсен, фон Эссен, поляки Ланге, грузинка, вышедшая замуж за немца. Это был такой круг обломков дворян Российской империи. Достаточно интернациональный. Армян там не было, потому что они не были дворяне, как грузины, русские, немцы. Армяне в этот круг не очень были вхожи, потому что они более лояльно относились к власти, хотя некоторые из этого круга выходили за армян более или менее интеллигентного купеческого происхождения, в том числе моя мама и тети. Это был очень замкнутый в себе круг антисоветски настроенных людей, доверявший друг другу. Как в моем случае, очень часто под разными предлогами до 12-13 лет детей в школу просто не отдавали, чтобы они не получали советского образования, под разными предлогами оставляли дома и обучали дома. Я не могу сказать, что меня обучали в антисоветском духе, они не доходили до этого, они не хотели этого, но автоматически получалось так, что я их слушал, я понимал, даже если они этого не хотели. Когда они хотели, чтобы я не понял, они говорили по-итальянски или по-французски. Я прекрасно понимал их французский, но не подавал виду, и даже то, что они пытались скрыть, не получалось, даже то, что я не понимал, я автоматически запоминал. Что характерно, из этого круга в 1937-м г. не пострадал абсолютно никто. И я понимаю теперь, почему. Они с самого начала знали, что наступила власть бандитов и уголовников, во всяком случае их воззрение было такое, а если бал правят бандиты, то порядочным людям что остается? Ну как можно глубже спрятаться, потому что бороться с ними невозможно, а иметь дело с ними кроме как ходить на работу и получать очень маленькую зарплату, потому что они не делали карьеру, а работали счетоводами, маленькими инженерами, врачами, фельдшером и т.д. Они не высовывались, и нож 1937-го года прошел по тем, кто поверил и вступил в партию, но вступил из идейных побуждений, а когда уже идейные коммунисты никому не были нужны, и идейных коммунистов срезала власть,  и сочувствующих советской власти, которые сперва приняли власть, потом сказали «ай-ай-ай, советская власть не совсем хорошая, как мы сначала думали», и нож их срезал тоже. А люди этого круга с самого начала знали, или, во всяком случае, считали, что наступила власть бандитов, и не высовывались и сидели тихо, так тихо, что их неслышно было, и этот нож прошел мимо.

Я и мои родственники, и их друзья принадлежат к достаточно большой группе армян, предки которых родились в грузинских деревнях, которые стали горожанами, но у которых были корни в грузинских деревнях и маленьких городках. Это вполне огрузинившиеся люди, у которых языком быта был грузинский язык. Это в основном по происхождению люди купечества средней руки, которые потом стали интеллигенцией, но тоже средней руки. Это преимущественно авлабарские армяне, и те, которых можно приравнять к ним, это армяне из близлежащих районов – Лори, Иджевана, Тавуша. Это люди с армянским языком, но с тем тифлисским койне, в котором отчасти отражается диалектные особенности их родных мест, но перемешанные. И, наконец, третья, относительно малочисленная категория, это армяне разного происхождения, в основном армяне, попавшие в Тбилиси или через Батуми, или через Баку, которые подверглись русификации и урбанизации, даже может быть еще до того, как они попали в Тифлис, и это армяне высшего купечества, богатого купечества, но они могут иметь разное происхождение. Общим у них было то, что они были более купеческого пошиба, чем, скажем, мой дедушка или приятели дедушки. Это были люди с русским языком, с русским образованием, они пытались говорить по-армянски, может быть они чуть-чуть владели грузинским, но в основном язык их семейного общения был уже русский язык, сами они имели русскоязычное образование, все их дети ходили в гимназию. Впрочем, дети круга  моего отца тоже уже в основном  ходили в гимназию, или в училище. Армяне из Карса, Муша и из остальных мест Западной Армении стали попадать уже после 1915-го г., и в основном они попадали в низшую группу, но те из них, которые были образованные, из Карса, например, попадали в высшую группу, они как-то осваивались, но не сразу. Даже те, кто не знал первоначально русского языка, все-таки что-то знал и, попадая в такую среду, где русский был постоянным языком общения, его осваивали. Они, скажем, могли работать учителями в армянской школе, но круг их общения был вот этот.

Вам очень повезло, что 68 лет тому назад вас еще не было. Тогда еще пианино в домах не было, хотя я и сейчас не смогу сыграть «Собачий вальс», разве что мне не пронумеруют клавиши. Но вот стихи, да... Моей первой большой серьезной книгой, любимой книгой была и даже по сей день остается Жан П. Фабр: «О насекомых». Наиболее известная из них серия о жизни ос. И вот меня вытащили перед гостями и предложили декламировать стихотворение. Но я сказал, нет, я вам стихотворение сейчас декламировать не буду. Лучше я вам сейчас прочту научный доклад о жизни ос. И достаточно грамотно и содержательно изложил Фабра об инстинктах осы. Как она ловит кузнечиков, как она их парализует, тащит в ямку, как укладывает яичко, закапывает ямку. И там много еще моментов нехолистических инстинктов осы. И обо всем этом несчастные гости вынуждены были слушать достаточно много подробностей. Так что очень хорошо, что ваши дети поют, играют и читают стихи. Опыт доказывает, что сделать научный доклад они еще успеют. 

Одна из причин, почему я в науке относительно мог преуспевать, состоит в том, что моя бабушка, мать мамы, она была дипломированной преподавательницей классической гимназии, но работать ей не пришлось, она вышла замуж, потом революция, всякие дела, в общем, она никогда не работала, так что я был ее единственным гимназистом. Она умерла, когда мне было двенадцать, и до двенадцати лет, за вычетом математики, она программу классической гимназии в меня втемяшила. Ну, многое я, конечно, позабыл, ну, прежде всего, потому что мне было 12 лет, когда ее не стало. Но тем не менее, я все еще что-то помню. До 12 лет меня в советскую школу не отдавали. Как это получалось, это уже другой вопрос. Ну, в Тбилиси много чего можно было делать такого, чего в Советском Союзе нельзя было вообще делать.

Со мной случилась трогательная история такого рода. Это было 36 лет тому на­зад, в 1968 г., я 1932 г. года рождения. Мой отец, был армянин, но с гру­зинской культурой, мать у него была грузинка, они все происходят из деревни Карданахи, такая небольшая винодельческая деревня в Восточной Кахетии, крайний восток Грузии. Не буду вам описывать все красоты этой местности и так далее. Пос­кольку у отца были два отца, другой дедушка был бездетный, и он моего отца усы­новил... Моя мать русская с преобладанием немецкой, итальянской и вен­гер­ской крови. Русской крови в ней было минимально, но, тем не менее, номинально она считалась русской. Приемная мать отца была грузинкой, а родная – полуармянка. И у отца моего были две пары родителей. Один брат многодетный, а другой – бездетный. И когда родились близнецы, то брат попросил, слушай, говорит, у тебя столько, хоть од­ного дай мне. И вот, который был бездетный, он жил в Карданахи. Они были дос­таточно богатые люди. Один брат занимался виноделием, а другой брат – сбы­том этого вина в Тбилиси. Пока их не раскулачили, и все не отняли большевики. А ког­да их раскулачили, то был такой марани, сарай, как большой дом, где были эти кув­шины с вином. Ну, ладно, все это прошло, но односельчане это еще помнят. Так вот в 1968 г. мой двоюродный брат – железнодорожный ревизор приезжает в Карданахи. К нему приходят местные крестьяне и говорят, вот мы сейчас здесь рабо­­таем, дополнительные рельсы прокладываем, мы знаем, что на этом месте твоего де­да марани стояло. Сейчас на этом месте уже ничего нет. Но когда мы копали, мы об­наружили вот этот бочонок. Ты, извини, мы, конечно, немного выпили, а выпили они полбочонка, но ты наследник, вот мы и решили тебе принести. Они его, ко­неч­но, там тоже слегка распили, бочонок был 40-литровый. Ну, до меня дошло литров 12. Это была крепкая чача, порядка 65-70 градусов. Она была закопана, скорее всего, в 1917-м году, значит, когда бочонок дошел до меня это был коньяк 50-летней дав­ности как минимум. А поскольку среди моих друзей непьющих нет по опреде­ле­нию, то эти 12 литров мы выпили достаточно быстро.