Статьи последних лет

"ТРИ ЖЕНСКИХ ВЗГЛЯДА НА АДЫГОВ И ИСТОРИЮ (обзор)

Опираясь на анализ материалов трех книг адыгских авторов: Эмилии Шеуджен «Адыги (черкесы) в пространстве исторической памяти» (Москва, Майкоп, 2010), труд Фатимы Озовой «Очерки политической истории Черкессии» (Пятигорск, Черкесск, 2013) и сборник публицистических публикаций «В поисках утраченного смысла» Мадины Хакуашевой (Нальчик, 2013), С.А. Арутюнов излагает свою современную версию истории адыгов, которая впечатляет непредвзятостью и независимостью авторских оценок...

***

Зав. отделом Кавказа Института этнологии  и антропологии РАН, доктор исторических наук, клен-корреспондент РАН, профессор МГУ Арутюнов С. А.

Три женских взгляда на адыгов и историю

(обзор)

Сегодня на Кавказе, как и везде в мире, а может быть, как нигде более в мире, ярко виден всплеск интереса к своей истории и к своему месту в истории вообще, отражающийся в массе нарративов, публикаций, мифов и просто сюжетов для повседневных разговоров, споров, поисков и сомнений. Он затронул все народы, даже самые малые, которые в силу своей малочисленности и отсутствия до недавнего времени и даже до нынешнего дня своей письменности, еще не так давно и не задумывались вообще о наличии у них какой-либо истории. Этому немало способствовала иногда никак не озвучиваемая, а иногда и широковещательно высказывавшаяся концепция о том, что у народов Кавказа до включения в политическую орбиту России, а то и до установления советской власти, истории как таковой вообще не было, и что лишь с установлением социалистического строя началась их истинная история, равно как и культура во всех ее высоких проявлениях. Труды серьезных историков, освещавшие на документальном материале глубокую историческую древность и многообразие культурных связей этих народов на протяжении тысячелетий, не поощрялись, подвергались преследованиям, шельмованию, а иногда и прямым запретам. Примером может служить замечательный труд В. Кузнецова «История алан» и ряд аналогичных научных работ. Пожалуй, больше всего не везло и вызывало наибольшее сопротивление чиновных блюстителей «правильности» литературы тем направлениям в отечественной исторической науке, которые стремились дать объективный всесторонний анализ истории адыгского народа и отдельных его племен и подразделений, и это не случайно.

Адыги – один из самых многочисленных, а в отдельные исторические периоды, пожалуй, самый многочисленный народ Кавказа. Кроме того, наряду с классическим народом диаспоры – евреями, это – народ с наибольшей долей проживающих на чужбине и в рассеянии (по некоторым оценкам до ⁹/₁₀ общей численности), народ, вынесший основную тяжесть борьбы с колониальной политикой русского царизма, а с другой стороны, это народ, добившийся среди других кавказских народов наибольших и самых явственных успехов в восстановлении и создании заново своей культуры, письменности, устного и литературного языка и многогранной исторической традиции.

Недавно кавказская и общемировая общественность отметила памятную дату – 150-летие окончания Кавказской войны. В ней участвовали далеко не только адыги, но именно адыги понесли в ней наибольшие потери и жертвы, именно на их долю выпала печальная участь и честь сыграть основную роль в ее последнем акте, который означал одновременно начало многолетней цепи махаджирства, то есть вынужденного ухода потерпевших поражение в изгнание. Опять-таки махаджирство было уделом массовых контингентов разной этнической принадлежности, но первыми, наиболее многочисленными и понесшими самые тяжкие потери были именно адыги. Дополнительную и явно непредвиденную остроту вопросам этой грани адыгской истории придало и то обстоятельство, что по случайному хронологическому совпадению годовщины и места сражения в урочище Кбаада со значительным событием мирового значения – Сочинской зимней олимпиадой, 150-я годовщина этих событий получила широкое мировое освещение. Надо сказать, что и подавляющее большинство черкесских (адыгских) публичных персонажей и руководства России во главе с Президентом РФ В.В. Путиным нашли в себе достаточно силы и воли, чтобы с достоинством избежать переходов дискуссии вокруг этого совпадения в какие-либо формы конфронтации, не говоря уже об эксцессах, хотя кто-то, возможно, и строил на них свои расчеты.

Среди множества как научно обоснованных, так и часто спекулятивных публикаций, появившихся в печать по разным аспектам этой темы, следует особо отметить три книги трех талантливых авторов, удачно дополняющие друг друга. Все три написаны женщинами-учеными, черкешенками молодого поколения. Это книга Эмилии Шеуджен «Адыги (черкесы) в пространстве исторической памяти» (Москва, Майкоп, 2010), труд Фатимы Озовой «Очерки политической истории Черкессии» (Пятигорск, Черкесск, 2013) и сборник публицистических публикаций «В поисках утраченного смысла» Мадины Хакуашевой (Нальчик, 2013).

Все эти книги так или иначе посвящены не просто проблемам истории адыгов, а именно исторической памяти народа. Книга Эмилии Шеуджен «Адыги (черкесы) в пространстве исторической памяти» соответственно так и озаглавлена. Она писалась несколько раньше, чем две другие, и является частью общего проекта Минобрнауки «Историческая память народов Северного Кавказа». Автор подчеркивает, что историческую память можно трактовать и как индивидуальную память о прошлом, и как коллективную память, но сама она ее рассматривает прежде всего как память социальную, отражающую пределы воображения и представления об общественных нравах, ценностях и идеалах как давно прошедших эпох, так и непосредственно предваряющих современность.

У адыгов, до некоторого времени бесписьменного народа, историческая память интегрировала индивидуальную, коллективную и собственно историческую. Наряду с историческими источниками, записанными на иных языках и в основном относящихся к исторической памяти народов-контрагентов (русских, грузин, арабов, тюркских народов Кавказа и сопредельных областей), она в огромной мере базировалась на коллективной и даже индивидуальной памяти, сохраняемой в песенных, эпических и иных фольклорных произведениях, в семейных и генеалогических преданиях, в постоянно живущих в памяти народа представлениях о прошлом, о его событиях и отраженных в них ценностях.

Современные технологии коммуникаций (печатная культура, средства массовой информации), как отмечает сам автор во Введении к своей книге (стр. 11), не восполняют негативных тенденций развития исторической памяти, к которым «с полным основанием можно отнести: ослабление внимания общества к проблемам сохранения и развития исторической памяти, отсутствие адекватных научных оценок исторического прошлого, искусственное «конструирование исторической памяти в зависимости от сиюминутных этнополитических интересов отдельных групп населения».

Последующие десять глав труда Э. Шеуджен собственно и посвящены противодействию этим негативным тенденциям. Первая глава «У истоков исторической памяти» рассматривает богатейшее фольклорное наследие адыгов и, прежде всего, Нартский эпос не столько как исторический источник, в каковом качестве это сравнительно мало что может дать, сколько как эталон устной памяти и оценок, содержащихся в основных блоках ее передачи.

Вторая глава «Античные свидетельства. Первый опыт письменной фиксации» посвящена отображению сложных процессов формирования этнической карты Северо-Западного Кавказа в античное время и опосредованному вхождению кавказских народов, находившихся на периферии Древнего мира, в историческое сознание соседних народов.

Третья глава «Расширение пространства и времени исторической памяти» захватывает уже эпоху Великого переселения народов и события раннего Средневековья, когда адыги под разными именами – касогов, черкесов, зихов и др. выступают уже активными деятелями исторического процесса на Ближнем Востоке.

Особое внимание автор уделяет периоду XIII–XV вв., когда параллельно событиям Крестовых походов в Леванте, Причерноморье появляются итальянские (генуэзские) торговые фактории. Кромка северного побережья Черного моря и низовья Дона становятся «краем Европы» и процессы взаимного влияния исключительно пестрого населения этого региона находит свои отголоски во всем Средиземноморье и Южной Европе. С современной точки зрения один из важных аспектов средиземноморской торговли того времени, а именно работорговля, получившая большой размах в это время, оценивается как негативный фактор, но нельзя забывать, что эпидемия «черной смерти» в середине XIV в. повлекла за собой демографическую катастрофу в Европе, которая не могла оставаться невосполненной, в том числе, и путем импорта «живого товара». До 80% невольников в городах Италии конца XIV в. составляли лица кавказского происхождения.

Культурное влияние выходцев с Кавказа, попадавших в города Средиземноморья, еще предстоит изучить, но что касается итальянского (более всего генуэзского) влияния на культурное достояние народов Крыма и Северо-Западного Кавказа, то оно совершенно явно появляется в лексике,  в пище (например, паста), в одежде, в церемониальной обуви, в ряде этикетных обычаев высших слоев горского общества вплоть до начала ХХ в. Как анекдотический факт можно отметить, что даже в наши дни политические оппоненты Президента Абхазии Анкваба связывали приписываемые ему отрицательные черты характера, такие как коварство, вероломство, корыстолюбие и т.д. с генетической или фамильной традицией, унаследованной от его  далеких генуэзских предков.

Коренным образом изменилась конфигурация связи Кавказа с Европой в конце XV века, чему способствовал ряд факторов. Важнейшими среди них были падение Константинополя и начавшийся расцвет Османской империи и сложным образом связанное с этими событиями начало эпохи Великих географических открытий. Трудно сказать, почему Э. Шеуджен лишь очень кратко упоминает важнейшие для исторической памяти черкесов события XVI века, в частности кабардино-российское сближение, скрепленное династическим браком Ивана IV в. с Марией Темрюковной, сменившееся в более позднее время взаимным отчуждением и даже враждебным отношением.

Четвертая глава называется «Кавказская война: трудные пути памяти», посвящена, как показывает название, всецело Кавказской войне (1763–1864 гг.).

Кавказская война занимает огромное и чрезвычайно трагическое место в исторической памяти адыгов. Понятно, что ей посвящено немало публикаций как вполне научного, так и публицистического характера. Однако текст Э. Шеуджен существенно отличается на общем фоне подчеркнутым стремлением к объективности. Имеет смысл в этой связи привести довольно большую цитату из рассматриваемой книги: «В практику входит размещение в Интернете специально подобранных документов, дающих фрагментарное, более того, искаженное представление о событиях на Северном Кавказе» (стр. 126).

«Для усиления аргументации авторы подобных заявлений стремятся собрать как можно больше свидетельств жестокости, «зверств», проделанных как той, так и другой стороной, используя именно их в дискуссиях на форумах в Интернете. При таком подходе не учитывается, что проблема не в том, чтобы восстановить в исторической памяти как можно больше трагических фактов, а скорее в том, чтобы проанализировать все сохранившиеся свидетельства»…

Пятая глава «Трансформация исторической памяти», так же как и четвертая – самая большая в книге – обе по 37 страниц. Это и понятно, так как она отразила перелом в историческом сознании адыгов и, прежде всего, той их части, которые не ушли в махаджирство, а оказалась в составе Российской империи. Именно в этот период появляются многочисленные письменные сведения и воспоминая о военных и послевоенных событиях, очень тяжело переживавшихся народом, а в общую совокупность адыгской культуры входит такой компонент, как книжность, а к началу ХХ в. еще и пресса.

Но наибольшее внимание уделено с полным на то основанием творчеству Хан-Гирея и Шоры Ногмова.

Последующие пять глав сравнительно невелики. Шестая глава посвящена «революционизации» исторического сознания и изменениям в исторической среде в связи с общими революционными изменениями всего образа жизни. На это время падает и коллективизация села и «социалистические преобразования» общественного быта. Надо сказать, что хотя автор достаточно критично оценивает эти преобразования – «духовная жизнь общества теряла единое начало», «делались попытки переноса даже теоретически недостаточно осмысленных моделей модернизационного общественного развития в условия региона, не готового осваивать эти нововведения» (стр. 194), тем не менее, она не рисует эти преобразования исключительно черной краской, а достаточно объективно, хотя очень кратко и конспективно обрисовывает их несомненное прогрессивное значение.

Глава седьмая посвящена языковому строительству и осознанию значимости письменности и культурного развития. При всей краткости в главе достаточное внимание уделено и негативному влиянию весьма сумбурных идей Н.Я. Марра в вопросах преобразования языковой и письменной культуры и высокой ценности идей и работ Н.Ф. Яковлева, зачастую подвергавшегося разнузданному и совершенно необоснованному шельмованию.

Достоинством книги можно считать наличие довольно подробной восьмой главы, посвященной развитию краеведения. Э. Шеуджен пишет: «… в современной науке сложилась недооценка начального этапа становления исторической науки на Северном Кавказе» (стр. 226); «Думаю, что этот этап явно недооценивается. Именно в эти годы усилиями краеведческих организаций и отдельных энтузиастов была проделана значимая научно-исследовательская работа по адыгской истории и этнографии, налажено сотрудничество с научными центрами и известными учеными, собран и систематизирован значительный фольклорно-этнографический материал, изданы работы по истории и этнографии» (стр. 226).

Заключительные девятая и десятая главы книги посвящены встречному движению комплекса народных представлений о своем прошлом и научной историографии, а также проблеме «конструирования» и исторической памяти. Автор с сожалением отмечает, что большинство людей сильно недооценивает важность сохранения памяти о своем генеалогическом древе, не считает нужным придавать серьезное значение сохранению дневников, рукописей, фотографий предков. Дети и внуки склонны продавать их ордена и медали, наградные знаки, так как за них дают хорошие деньги. И мало кто проявляет заботу о сохранении своей родословной, создает и хранит семейные архивы, которые являются бесценными источниками информации о прошлом народа (стр. 268).

Впрочем, справедливости ради, следует отметить, что у большинства народов Российской Федерации, и прежде всего, у самих русских в этом отношении дело обстоит еще хуже, чем у адыгов и других народов Северного Кавказа.

Книга Фатимы Озовой «Очерки политической истории Черкессии» (Пятигорск-Черкесск, РИА-КМВ, 2013) построена совсем иначе и повествует частично о тех же событиях, в том числе о таких, которые в народной памяти не нашли глубокого отражения, но представляются автору ключевыми для политической истории всего адыгского региона.

Первый очерк «К вопросу о происхождении княжеской династии Черкессии» (стр. 19-60), посвящен проблеме возникновения черкесского великокняжеского дома. В нем говорится о времени и обстоятельствах сложения верховной династии Черкессии, связанной, прежде всего, с внешними угрозами адыгскому этнополитическому массиву в течение всего средневековья. По мнению автора, в 1204–1205 годах такое верховенство стало принадлежать Шегакскому княжескому дому, положившему начало династии Инала Светлого (Инал Неху), а роль столицы закрепилась за древним культурным, торговым, политическим и даже культовым центром – Таманью, известному также под именами Тьмутаракань, Матарха, Тамтарха, Матрега и т.д. Разнообразие этих названий объясняется разнородностью источников, их использующих, и исключительной языковой и этнической мозаичностью населения древней Тамтархи-Тамани. Это время и в последующие века было временем чередования противоречивых тенденций то к консолидации, то к новому дроблению в целом единого северо-западного кавказского ареала, в котором в любое время адыгский компонент все же играл доминирующую роль. Именно на этом отрезке средневековья сходные по своей противоречивости процессы наблюдаются повсеместно, с аналогией, порой доходящей до тождества, на разных участках Евразии, и картина стремящихся к единовластию и никогда не достигающих его сильнейших лидеров повторяет и картину вечной междоусобной борьбы Рюриковичей на Руси, непрекращающейся грызни Чингизидов в Золотой Орде и средневековой Средней Азии и, если угодно, протянувшейся с XI до конца XVI века княжеской междоусобицы в Японии.

XIII–XV века были временем активных выступлений на черноморской торговой сцене итальянских, прежде всего генуэзских колоний и факторий. Трудно переоценить значение культурных и деловых связей с Италией для формирования последующей адыгской культуры, где ушедшие в Италии в далекое прошлое нормы, обычаи, стили и нюансы моды сохранились вплоть до конца XIX в. Этот век для Италии стал временем воссоединения и создания единой государственной и национальной жизни, а для черкесов, напротив, временем уничтожения так и не обретшей чеканных форм государственности и изгнания большей части народа из отчизны. Этим вопросам посвящен очерк «Черкессо-итальянские исторические пересечения и параллели» (стр. 61–116).

Последующие два очерка посвящены событиям середины XVI в. Это очерки «К вопросу о союзах Ивана Грозного с князьями Черкессии», которые последовательно заключались с черкесскими князьями из правящего дома Инала в 1552, 1555 и 1557 годах, об их трансформации к 1562 году и о причинах их последующего разрыва. Все это время и даже после разрыва в Москве находились сыновья нескольких владельческих князей Бесленея, Жане и Кабарды под именем Петра, Александра и Михаила Черкасских. Это было дипломатическое заложничество, известное в русско-кавказских отношениях как аманатство, но именовались они не аманатами, а воспитанниками и статус их был максимально высоким, «у самого царского приближения по их достоинству» (стр. 154).

Ф. Озова подробно разбирает дальнейшую судьбу этих княжичей-аманатов -  как оставшегося в России Петра, потомство которого пресеклось уже на рубеже XVII–XVIII веков, так и других, совершивших много подвигов в составе польской армии в сражениях против войск Османской империи. Об этих событиях повествует очерк «Черкесские князья при дворе Ивана IV в 1553–1554 годах» (стр. 151–165). Ф. Озова показывает, что высокий статус черкесских воспитанников был отражением бытовавших тогда представлений о равновеликом статусе Рюриковичей и Иналидов.

Очерк «Причины и последствия сражения на реке Малка 12 июля 1641 г.» (стр. 166–205) посвящен событию, предопределившему почти на целое столетие вектор развития кабардино-русских отношений. В этом сражении стрелецкий отряд головы Артемия Шишмарева и союзные дружины ряда промосковских князей и ногайских мурз потерпели поражение от князей Кайтукиных и мурз Малого Ногая. «После Малкинского сражения, несмотря на то, что княжеские кланы Кабарды находились между собой в состоянии конфронтации по причине междоусобных счетов, фактически все начинают придерживаться одной позиции во внешней политике – политики нейтралитета в отношении третьих сил и поддержания по возможности дипломатических отношений со всеми соседними странами» (стр. 197). С одной стороны, в результате Малкинского сражения влияние России на Северном Кавказе существенно ослабло, с другой стороны, последующие 30 с лишним лет до 1673 г. прошли в Кабарде без междоусобных войн.

Последующие четыре очерка посвящены некоторым аспектам Кавказской войны. Особенно большое значение имеют данные, приводимые Ф. Озовой в очерке «О новациях  войны в законодательстве России» (1820–1864 гг.).

Последние три главы книги Ф. Озовой посвящены завершению Кавказской войны, ее до сих пор непрекращающимся тяжелымпоследствиям и самому главному из них – махаджирству, то есть исходу потерпевших поражение кавказских горцев из Российской империи в Османскую империю. Как и все другие явления, порожденные столкновением европейской цивилизации, пусть и в своеобразной ее российской форме, с протоцивилизацией кавказских горцев, построенной на совсем иных стадиальных и культурных началах, все эти явления и события отличались бросающейся в глаза двойственностью. Кто был русский офицер? Высококультурный, образованный, гуманистически воспитанный человек, несший достижения просвещения в дикие ущелья Кавказа или же жестокий, гонящийся за деньгами и почестями тупой крепостник, стремившийся поработить благородных насельников этих ущелий? И кто эти самые насельники? Благородные свободолюбивые носители естественного права и бесстрашные рыцари, или кровожадные дикари, грабители и головорезы? В источниках этой эпохи нет недостатка в свидетельствах в пользу как одной, так и другой точки зрения. И обе эти диаметрально противоположные концепции живы сегодня и прилагаются к оценкам современных контртеррористических операций, к деятельности любых сепаратистов и террористов, фанатиков ислама и не менее фанатичных его гонителей. Нет нужды говорить, что любая из этих крайних точек зрения, как впрочем, и любая доведенная до абсурда крайность, отражает лишь малую часть объективной и сложной реальности, но именно их мы видим на повсеместно развивающихся знаменах, на экранах тенденциозно политизированного телевидения и в опусах продажных журналистов. Поэтому показ двойственности, сопровождавшей Кавказскую войну полуторастолетней давности полностью сохраняет свою актуальность и сегодня и далеко не только на Кавказе.

С другой стороны, ни одна из этих гипотетически допустимых концепций не может оправдывать колониальных характер завоеваний Северного Кавказа со стороны царской России.

Как показывает Ф. Озова (стр. 222 и далее) источники  говорят о ряде новаций периода конца Кавказской войны в законодательстве России. Еще в воинском уставе Петра I 1716 г. четко ограничивался произвол, который возможен в военное время. Через почти сто лет в 1812 г. эти положения были развиты в «Полевом уголовном уложении», а в 1839 г. был издан Первый свод военных постановлений, который действовал вплоть до реформ 1869 г.

Надо сказать, что традиционные формы и представления черкесов о правилах ведения войны были во многом сходны с представлениями, сложившимися в Европе в XVII–XIX веках, хотя они и не были декларативными по своей форме. Так что, как отмечает Ф. Озова (стр. 227) «Совершенно необоснованно считается, что именно обычаи войны кавказских народов спровоцировали дегуманизацию, варваризацию войны на Кавказе, заключавшуюся, в частности, в отступлении российской армией как от норм своего устава, так и от общепринятых на то время правил ведения войны» (стр. 227).

Целый ряд новаций, введенных в XIХ веке, привел к тому, что действия, прямо запрещавшиеся уставом, написанным для европейских войн, стали в Кавказской войне основной целью боевых действий. «На последнем этапе Кавказской войны, когда началось массовое выселение черкесов в Османскую империю, в статусе военнопленных оказалось практически все население Западной Черкессии» (стр. 234).

Реализация законов о военнопленных, пожалуй, как ничто другое способствовала массовому исходу автохтонного населения из этого ареала.

Безусловно, изгнание большинства черкесов из пределов их исконной территории не входило в первоначальные планы русского царского правительства, и Ф. Озова пишет в этой связи о двух диаметрально противоположных планах – генерала Г.И. Филипсона и генерала Н.И. Евдокимова. Ф. Озова подробно разбирает обстоятельства, которые предопределили выбор Александром II и его правительством плана Евдокимова, приведший к экспатриации подавляющего большинства черкесов в Османскую империю, в основном, в 1861–1864 годах.

Последняя глава книги посвящена отражению этой трагедии в историко-героических песнях черкесов «гьыбзэ». «В диаспоре сложилось несколько направлений в черкесской литературе, в которых также отразились темы изгнания. […Несмотря на прошедшие полтора столетия, черкесы продолжают очень переживать расчлененность своего народа…] Очевидно, что единственный путь сохранения этого этноса лежит через его воссоединение и возрождение на отчей земле Кавказа» (стр. 310).

Третий предмет рассмотрения в данном обзоре – книга Мадины Хакуашевой «В поисках утраченного смысла» (Нальчик, 2013) – существенно отличается от двух предыдущих по жанру, - на ее обложке и титуле стоит подзаголовок «Публицистика». И действительно, книга состоит из части 1-й в трех параграфах: § 1 – «Статьи, посвященные проблемам культуры» (стр. 11–80), § 2 – «Возвращая потерянную историю» (стр. 81–154) и § 3 – «Международный проект Caucasus Morpheus» (стр. 155–234). 2-я часть (стр. 235–288) обозначена как «художественная публицистика», она состоит, соответственно, из отрывков романа М. Хакуашевой «Дорога домой», которые имеют публицистическую направленность. Они включают в себя фрагменты, написанные в форме  притчи,  художественных воспоминаний и философских рассуждений автора. Наконец, в книге имеется обширное «Приложение» (стр. 298–381), которое состоит из выступлений, отрывков статей и книг, а также писем других авторов, адресованных как самой М. Хакуашевой, так и другим адресатам. Кроме того, составляющие книгу примерно 60 текстов, заполняющих эти параграфы, имеют объем от 2–3 до 10–15 страниц. Тем не менее, по своему эмоциональному настрою все эти тексты, как и книга в целом, имеют общую тональность и очень созвучны настроениям первых двух авторов.

М. Хакуашева касается большого числа как крупных и общих, так и относительно частных проблем, волнующих сегодня адыгскую общественность. Книга вышла в свет летом 2013 г. Многие поставленные в ней вопросы, казалось, уже получили свои ответы. Прошла с несомненным успехом, красиво и ярко оформленная и, безусловно, высоко результативная Олимпиада в Сочи. Была должным образом отмечена, достойно и без надрыва проведена 150-я годовщина окончания Кавказской войны. Однако на деле большие и малые проблемы, обозначенные в книге, продолжают оставаться животрепещущими. В особенности показателен до некоторой степени пророческий тезис М. Хакуашевой о критической ситуации в вопросе изучения родных языков (стр. 82–85). Еще в 2009 г. на праздновании 70-летнего юбилея журнала «Дружба народов» говорилось о том, что все северо-кавказские языки объявлены ЮНЕСКО умирающими. В частности, прогноз существования кабардино-черкесского языка – от 25 до 50 лет. «Приходится констатировать лучшие условия для изучения адыгского языка в некоторых адыгских диаспорах по сравнению с подобными возможностями на исторической родине адыгов» (стр. 83). «Весьма показательна динамика урезания мест для абитуриентов по кабардинскому языку и литературе в КБГУ: 75 мест в 1970–1980-е гг., 38 мест в 2012–2013 годах» (стр. 149).

И вот через год после констатации этих ужасающих фактов по состоянию кабардино-черкесского языка (как и по другим региональным языкам РФ), министр культуры В. Медынский предлагает усилить преподавание русского языка за счет часов, отведенных на преподавание иностранных и региональных языков, хотя, казалось бы, речь должна идти совершенно об обратном.

Под огнем убийственной критики М. Хакуашевой оказываются губернатор Краснодарского края А.В. Ткачев, председатель «антифальсификационного комитета при Правительстве РФ» С.А. Марков, атаман Терского Казачьего войска И. Логвиненко, директор Департамента межнациональных отношений А. Журавский и многие другие публичные лица, так или иначе склоняющиеся к шовинистическим позициям, широковещательно выдаваемым за русский «патриотизм».

Не следует думать, что как комментарии М. Хакуашевой, так и сами цитируемые ей выступления носят исключительно критический характер. Автор-филолог отмечает многие позитивные тенденции в литературе и культуре как международного, общероссийского, так регионального и республиканского уровня, в частности, черкесская выставка в Риме, инициативы российского «толстого» журнала «Дружба народов», ФСЭИП, усилия которых направлены на интеграцию национальных культур РФ. В письме М. Крайсветного (с.353-354) выражается горячая признательность президенту Д.Медведеву за помощь Южной Осетии и Абхазии в борьбе против «грузинской агрессии», а заодно и надежда, что столь же благородная позиция будет занята и в отношении оценки Кавказской войны.

Поскольку книга Хакуашевой, как и Озовой, публиковалась в 2013 г., незадолго до знаменательной годовщины завершения Кавказской войны, высокая эмоциональная тональность их понятна, как понятно и то, что сейчас, когда пик злободневности всех релевантных событий и действий уже позади, их обсуждение хотя и продолжается, но идет в гораздо более сдержанном ключе. Однако меняется тональность, но не сама тема, которая, как и тема геноцида армян в Османской империи, останется актуальной на протяжении еще как минимум пары поколений. Актуальной останется и тема покаяния и искупления прегрешений империалистических (включая социал-имперские) и колониалистских (включая патерналистские) идеологий и практик. Это требование самого времени, а отнюдь не горстки националистически напряженных интеллектуалов, и оно никуда не денется. Но не только время требует покаяния, но и покаяние тоже требует времени, хотя понятно, что чем дольше его придется ждать, тем больше возможностей мы предоставим врагам единой России для их подрывной и злокозненной деятельности. Конечно, по большому счету точка невозврата пройдена давно, и возврата не может быть не только в VII век, но даже в XIX век. Об этом достаточно красноречиво говорит самый факт появления таких книг, как те, что рассмотрены в данном обзоре. Но вопросы национальной истории, национального достоинства, национальной культуры, национального языка продолжают оставаться очень злободневными, зачастую болезненными, требуют особого внимания и такта. Приходится вновь и вновь напоминать, что россияне – куда более широкое понятие, чем этнические русские, и что наши соотечественники - это не только русские в Канаде или Аргентине, но и тувинцы в Синьцзяне, и буряты в Шэмэхэне, и адыги в Сирии, Египте или Объединенных Эмиратах, – по крайней мере, до тех пор, пока они сами хотят так считать. И это должно быть понятно и журналистам, и министрам, и неоказакам и даже губернаторам.